Шолом АЛЕЙХЕМ
Железнодорожные рассказы.
Записки
коммивояжера.
Источник: Собрание
сочинений, том пятый
ГИ
художественной литературы, Москва, 1961
Обстоятельно и неторопливо, взвешивая каждое слово, вел этот рассказ,
рассказ о самом себе, почтенной внешности еврей, в субботнем кафтане и шелковом
картузе с широким верхом. Холеное лицо его было озабочено, широкий белый лоб
покрыт морщинами.
— Если суждено, скажу я вам, несчастье, так оно приходит к вам прямо в
дом. И вы можете быть семи пядей во лбу, но от него не укроетесь. Я, как вы
видите, человек спокойный; живу себе тихо, без шума и суеты. Общественных дел
не люблю, не по мне и всякие почести, и то, и се, и тому подобное...
Но вот должна же была случиться со мной такая история. В нашем городке
умер еврей Менаше-невежда. Так звали его потому, что он был, да простит он мне,
грубое существо. Почти не знал молитв, как это говорится, аза в глаза не видал;
не умел ни читать, ни писать, ни то, ни се, ни тому подобное...
Короче — это было простецкое существо. Но честный — исключительно
честный человек. Слово его было свято, чужой рубль — святая святых. Зато скуп
он был, ой, как скуп! Он дал бы себе выколоть оба глаза за один грош. Всю жизнь
он копил деньги. Копил, копил — и вдруг умер! Что поделаешь: умер так умер!
Никто вечно не живет. Когда Менаше умер, приходят ко мне и говорят: Менаше
оставил кругленькую сумму, много должников, и большое хозяйство, и дома, и то,
и се, и тому подобное... А дела-то вести некому. Детишки еще малы — четверо
мальчиков и одна девочка, — а она, сама вдова то есть, всего только женщина —
не больше, поэтому предлагают мне, чтобы я стал у них хозяином, опекуном, стало
быть. Я, разумеется, ни видеть, ни слышать не хочу: на что мне опачкунство это?
Зачем? Так нет же, началась волынка: «Помилуйте, вы у нас единственный в
городе, и то, и се, и тому подобное... Жаль такое состояние! И что станется с
сиротами? Маленькие ведь дети, бедняжечки: четыре мальчика и одна девочка! Ну,
что вам стоит? Вы будете их опекуном, а она, сама вдова то есть, будет
опекуншей». Тогда я прошу их, умоляю: «Что вы пристали ко мне? Какой я опекун,
когда я даже не знаю, с чем это едят?..» Тогда они снова начали: «Ну помилуйте,
ну, где же человеколюбие, да это же доброе дело», — и то, и се, и тому
подобное...
Короче — я не мог отказаться и сделался опекуном, «утвержденным»,
значит, опекуном, совместно с ней таки, с вдовой то есть. Когда я, с божьей
помощью, сделался опекуном, я прежде всего принялся подсчитывать, сколько
капиталу оставил Менаше своим несчастным детям. Я собрал все, что только у него
было: дом, магазин, корову, лошадь, и то, и се, и тому подобное... Все это я
обратил в деньги. Но не так-то легко мне эти деньги достались, мне
пришлось-таки, представьте себе, изрядно потрудиться. Потому что Менаше,
царство ему небесное, был человек богатый, крепкий хозяин, настоящий кулак.
Сколько за ним ни числили, а у него оказалось больше. Однако счета деньгам у
него никогда не было, он ведь был, да простит он мне, неграмотный. Рассовал
деньги повсюду, то и дело отыскивался новый должник. Много, много было у него
должников. Так что мне пришлось, понимаете, голову ломать: собирать долги, все
превращать в деньги. А что же было мне делать? И все один я, потому что она,
опекунша то есть, ничего, кроме кухни, никогда не знала. Она хорошая женщина,
но голова у нее овечья. Спросите у нее, какой вексель хороший, какой плохой, и
то, и се, и тому подобное, — она не знает.
Словом — я сколотил порядочную сумму денег, сколотил с трудом и
великими муками. Теперь, стало быть, надо с ними что-то делать? Мало толку,
если семья будет проедать готовые деньги. Детям, бедняжечкам, нужна рубашечка,
ботиночки, и то, и се, и тому подобное... В наше время сидеть на готовом? Это
не дело! Они будут есть до тех пор, пока не съедят все! А что будет потом?
Честный человек, понимаете ли, обязан обеспечить будущее. Стал я раскидывать
умом: что делать с этими деньгами? Открыть какое-нибудь дело? Но кто будет его
вести, если она, опекунша то есть, просто дура, а несчастные дети — дети?
Отдать деньги в рост? А если какой-нибудь должник обанкротится, кто будет
виноват? Опекун! Тогда я подумал: найдется ли лучшее дело, чем мое собственное?
А? И кто более кредитоспособен, чем я? А? Я, слава богу, везде имею кредит, на
всех ярмарках пользуюсь добрым именем, дай бог дальше не хуже. Разве не в
тысячу раз лучше будет, если я эти несколько рублей помещу в мое же дело? Что?
Оживить торговлю еще партией товара, и еще партией товара? Плохо, что ли? А
когда платишь за товар чистоганом, так это таки имеет совсем другой вкус,
потому что каждый хочет видеть живую копейку. В торговле наличных денег теперь,
понимаете ли, мало: везде только бумага, только вексель. Пишут туда, пишут
сюда, пишут и то, и се, и тому подобное...
Короче — я поместил все эти деньги в свою лавку, — и дело пошло, надо
сказать, очень неплохо, и даже совсем неплохо! Выручка сделалась значительно
больше, потому что, когда много товару, торгуется совсем иначе. Как вы думаете:
когда много рыбы в реке, ловится ведь совсем по-другому? Не так ли? Одно было
плохо — расходы! У меня теперь были двойные расходы. Два семейства, не сглазить
бы: мои домочадцы — об этом и толковать нечего, ну и вдобавок вдову корми. А
детям, бедняжечкам, много нужно. Пять чужих детей: четыре мальчика и одна
девочка! Шутка ли: обувь, платье, платить в хедер за учение, платить отдельно
за обучение письму, наконец поездка куда-нибудь, какое-нибудь лакомство, и то,
и се, и тому подобное... Все это нужно! Иначе ведь нельзя! А то — что люди
скажут? Плохой опекун! Забрал себе денежки и не дает сиротам даже копейки на
пряник... А то, что я тружусь, морочу себе голову, езжу за товаром, имею кучу
должников, горя-злосчастья, и то, и се, и тому подобное, — это никого не
касается! Но не взял же я ее, вдову значит, в компаньоны, чтобы делить с ней
прибыль пополам! Ах, она вложила деньги? Так, во-первых, деньги помещены в
товар, а во-вторых, деньги лежат не даром, я ведь плачу проценты!.. А чего
стоит весь этот тарарам днем и ночью, и то, и се, и тому подобное?..
Попробуйте-ка быть опекуном! Я должен думать о чужих детях, хотят они учиться
или не хотят; идут ли они путем праведным или неправедным, и то, и другое, и
тому подобное... Что я им, действительно, отец родной, обязан обо всем заботиться?
В нынешнее время и собственных детей от всего не убережешь. Особенно если еще
бог даст плохого ребенка, так это совсем «благословение господне». Менаше, да
простит он мне, был человек простецкий, но честный, а детей он произвел на
свет, да сжалится над ними господь! Один хуже другого! Старшие — те еще
как-нибудь: один — глухой и пришибленный, бедняга, так я его в ремесло
определил; другой — просто идиот, но тихий, никого не трогает и ничего не
требует. Третий в детстве казался хорошим ребенком, но когда подрос, связался с
босой командой и сделался настоящим шарлатаном, спаси и сохрани господь! Он так
долго бушевал, буянил, вытворял и то, и се, и тому подобное, что мне пришлось
дать ему немного денег — и, будь здоров, поезжай в Америку! С детства его тянуло
в Америку! И мы избавились... А девушку я отдал замуж. Почти тысячу рублей дал
ей приданого, одел ее, свадьбу справляли с музыкой, и то, и се, и тому
подобное... Все как полагается, почти как для родной дочери. А как же? Как
может быть иначе?! О чем говорить? Ведь отца у несчастных детей нет, а она,
мать то есть, — дура; кто же, если не я, спрашивается, будет себе лоб за них
расшибать? «Дурак ты, дурак! — частенько говорила мне моя старуха. — Очень
нужно тебе убиваться — устраивать жизнь чужих детей! Вот увидишь, как
отблагодарят тебя камнями за твои заботы». Так, бывало, говорит она мне. И она
оказалась права: меня действительно благодарят камнями, да еще какими! Вы
сейчас услышите, какая напасть на меня свалилась. Я крепче железа, говорю я
вам, если выдерживаю это.
Короче — из всех детей, которых Менаше, царство ему небесное, оставил,
есть один, самый младший, зовут его Даниельчик. Вот это, хвала богу, мальчик!
«Удачный» мальчик, цаца, настоящее «сокровище»! С самого детства это был не
ребенок, а наказание господне! Пяти лет он бил мать голенищем по щекам, и
именно в субботу утром, перед тем как отправиться в синагогу! Сорвать у матери
с головы платок в присутствии посторонних — это было для него обычным делом.
Эта женщина, скажу я вам, просто железная женщина, если она могла все это
вынести! День и ночь только и заботы, что о Даниельчике. Каждый раз, когда я
приходил к ним, я заставал ее, вдову то есть, в слезах; за что бог наказал ее
таким ребенком? Почему он не сгинул у нее в утробе, прежде чем на свет божий
родился? Всего, что этот мальчик творил, пересказать невозможно. Он стащил у
матери колечко, серьги, нитку жемчуга, шелковый платок; унес лампочку, ножик,
старые очки, и то, и се, и тому подобное... Ему все годилось! Он тащил из дому
и продавал, а деньги тратил на конфеты, орехи, арбузы, на хороший табак для
себя и своих товарищей. Можете себе представить этих знаменитых товарищей!
Бродяги, воры, пьяницы — черт его знает, где он их выкопал! Все, что у него
было, он отдавал своей шатии: шапку, новые сапоги, даже верхнюю рубашку снял с
себя. «Даниельчик, что ты делаешь? Новые сапоги отдаешь?» — «Наплевать, —
говорит. — Жалко: бедняга босой ходит...» Как вам нравится этот благодетель! О
деньгах и говорить нечего: где только раздобудет какой-нибудь грош, тут же
отдает его своей братве. «Даниельчик, побойся бога, что ты делаешь?» —
«Наплевать, — говорит. — У него тоже живая душа, ему тоже есть хочется». Как
вам нравится такой философ? Какой благотворитель нашелся! Одним словом, мальчик
— «чудо природы»! И может быть, вы думаете, глупый мальчик или, не дай бог,
лицом не вышел? Так нет же — ловкий, красивый парень, плясун и весельчак. Но
такая уж дурная кровь в нем, черт бы его побрал! Чего только мы с ним ни
делали! Пытались повлиять на него и по-плохому и по-хорошему. Запирали его
одного на трое суток, били, сломали на нем мою хорошую бамбуковую трость, три
рубля стоила. Как с гуся вода! Отдавали его учиться ремеслу, хотели сделать из
него часового мастера, ювелира, столяра, музыканта, кузнеца и то, и се, и тому
подобное... Невозможно! Он не хочет работать, хоть режьте его! «Кем ты будешь,
Даниельчик?» — «Вольной птицей», — отвечает он и смеется. «Вольной птицей? —
говорю я. — Нет, арестантом, вором ты будешь!» — «Наплевать!» — скажет он,
повернется и уйдет.
Короче — мы махнули на него рукой. Пускай растет как знает. И
выросло-таки дитятко на утешение! Что вам сказать? Красть он, правда, перестал,
да и нечего стало красть. Но вообще его поведение, его милые друзья-приятели!..
А его наряд?! Красная рубашка поверх брюк, большие сапоги, волосы отрастил, как
дьякон, морду побрил — одним словом, хорош! Ко мне он никогда не осмеливался
обращаться. Когда ему что-нибудь нужно было, он действовал через нее, через
мать значит. А мать — такая дура: она его еще больше любит, сокровище свое, для
нее он всегда хорош. Прихожу я однажды в магазин, смотрю: молодчик наш тут как
тут, ждет меня.
— Добро пожаловать, приветствую гостя, — говорю я. — Что скажешь
хорошего?
— Я пришел, — говорит он, — вам сказать, что я женюсь.
— Поздравляю, — говорю я, — в добрый час! На ком ты женишься?
— На Асне, — говорит он.
— Какая Асна?
— Наша Асна, — говорит, — которая служила у нас в доме.
— Все дурные сны на мою голову! На прислуге женишься?
— Наплевать! — говорит он. — Разве прислуга не человек?
— Горе, горе твоей матери! — говорю я. — Ты пришел, значит, пригласить
меня на свадьбу?
— Нет! — отвечает он. — Я пришел поговорить относительно одежды. Мне
надо к свадьбе приодеться. Мы с Асной посчитали, что нам необходимо следующее:
мне — костюм суконный и костюм парусиновый на лето, дюжину сорочек и полдюжины
верхних рубах; Асне — ситцу на платье и одно платье шерстяное; на сорочки кусок
полотна, только морозовского; меху на шубу, два головных платка, полдюжины
носовых платков, и то, и се, и тому подобное...
— И больше ничего тебе не нужно? — говорю я, едва сдерживаясь, чтобы не
расхохотаться.
— Больше ничего, — говорит он.
Короче — я так хохотал, что чуть не свалился со стула. На меня глядя,
стали смеяться и мои служащие. Стены магазина чуть не рухнули от смеха.
Насмеявшись вволю, я обратился к моему милому жениху:
— Скажи мне, пожалуйста, Даниельчик-сердце, разве ты вложил столько
денег в мой магазин, что решил прийти ко мне с целым списком?
— Не знаю, — говорит он, — сколько точно приходится на мою долю. Но
если деньги, которые оставил мой отец, разделить на пять частей, то этого на
мою свадебную одежду хватит и еще немного, пожалуй, останется и на после
свадьбы.
Короче — что вам сказать? Когда он произнес эти слова, то как будто
кто-то мне в сердце из пистолета выстрелил, или обжег меня пламенем, или окатил
кипятком, или я сам не знаю, что со мной сотворилось. У меня потемнело в
глазах! Вы понимаете: мало того, что я нянчился с ними столько лет, что на моей
шее сидела несчастная вдова с пятью детьми, что я всех устроил, обеспечил, и
то, и се, и тому подобное, — так на мою голову вырастает этот лоботряс и
начинает разговаривать о наследстве!
— Ну что, получилось по-моему! Я же тебе говорила, что камнями тебя
отблагодарят, — говорит мне жена.
Короче — что долго рассказывать, я дал ему все, что он хотел. Стану я
связываться с таким молокососом! Только этого недоставало! На, иди ко всем
чертям, пропади ты пропадом, подавись — только бы избавиться от напасти... Но
вы думаете, что я уже избавился? Нет, подождите! Сейчас вы услышите, все еще
только начинается.
Не прошло и месяца после свадьбы, приходит он ко мне, этот милый
молодчик, чтобы я ему, ради бога, немедленно дал двести двадцать три рубля.
— Из какого это расчета двести двадцать три рубля?
— В эту сумму обойдется, — говорит он мне довольно хладнокровно, —
пивная лавка с бильярдом.
— Какая пивная? Какой бильярд?
— Я нашел дело, — говорит он, — я открою пивную с бильярдом. Асна будет
продавать пиво, а я буду следить за игрой на бильярде. Это может, — говорит он,
— приносить приличный доход.
— Хорошенькое занятие ты себе нашел! — говорю я моему новоиспеченному
дельцу. — Тебе действительно подходят такие дела: пивная и бильярд!
— Наплевать! — говорит он. — Лишь бы никого не обездолить. Сухой коркой
питаться, только чужого не брать...
Как вам нравится этот Даниельчик? Он читает мне мораль!
— На здоровье, — говорю. — Продавайте себе пиво и играйте себе на
бильярде. При чем же здесь я?
— Это касается вас потому, что вы должны дать денег, двести двадцать
три рубля.
— Что значит я должен дать? Из каких это денег, например?
— Из денег моего отца, — отвечает он, не моргнув.
В эту минуту мне хотелось схватить его за шиворот и выбросить вон ко
всем чертям! Но тут я рассудил: с кем это буду я связываться, руки пачкать? Ну
его к черту, где мое не пропадало!
— Скажи мне, Даниельчик, — обращаюсь я к нему, — знаешь ли ты по
крайней мере, сколько денег оставил твой отец?
— Нет, — говорит он, — зачем мне это знать? Я с этим могу подождать до
будущего года, когда мне, бог даст, исполнится двадцать один год и я стану
совершеннолетним. Тогда я у вас попрошу отчета... Пока что дайте мне двести
двадцать три рубля. Мне нужно идти.
От этих речей у меня в глазах потемнело. Почему? Не потому, что я,
упаси бог, боюсь кого-нибудь. Чего же мне бояться? Мало я на них потратился?
Шутка сказать — содержать столько времени несчастную вдову с пятью детьми, всех
обеспечить, всех устроить, и то, и се, и тому подобное... А этот молокосос
собирается просить у меня отчет!
Короче — я вынул двести двадцать три рубля и отдал ему, и только бога
молил, чтоб на этом кончилось. И действительно, некоторое время я не видел его.
Но вот прихожу я однажды домой, — ага, голубчик мой тут! Сердце у меня упало.
Но показать, что я встревожен его приходом, не хочу. Прикидываюсь простачком и
обращаюсь к нему:
— Вот гость! Почему это тебя, Даниельчик, не видно? Как твое здоровье?
Как идут твои «дела»?
— Здоровье, — говорит, — наплевать, а дела неважные.
«Поздравляю, — думаю я себе. — Это снова пахнет деньгами».
— А именно? Что случилось? Плохо идет торговля, нет денег?
— Что деньги? Кто говорит о деньгах? Деньги — наплевать. У меня, — говорит, — нет пивной, нет
бильярда, нет жены. Она меня бросила, Асна значит. Но черт с ней, наплевать! Я
уезжаю, — говорит, — в Америку. Брат давно уже зовет меня в Америку.
У меня камень с души свалился, когда я услышал, что он едет в Америку.
Он вдруг показался мне таким милым, что, если б мне не стыдно было, я бросился
бы его целовать...
— В Америку, — говорю я. — Правильно! Америка, говорят, свободная
страна. Люди там, говорят, наживаются, богатеют. А если у кого есть там родной
человек, так и совсем хорошо. Ты пришел, значит, проститься со мной? Очень мило
с твоей стороны... Но не забудь хоть иногда нам весточку прислать. Все-таки
свои люди, как говорится... Даниель, может быть, тебе не хватает на дорогу? Я
могу тебе помочь немного.
— За этим я и пришел к вам. Мне нужно триста рублей.
— Триста рублей? Не много ли? Может быть, хватит полтораста?
— Зачем вам со мной торговаться? Разве я не знаю, что, скажи я вам
четыреста, вы мне и четыреста дадите. И пятьсот тоже, и шестьсот тоже дадите.
Но мне не нужны деньги. Наплевать! Мне нужно только триста целковых на дорогу.
Так говорит он мне, Даниельчик значит, и смотрит мне прямо в глаза.
«Триста болячек моим врагам! — думаю я. — Если б знать хотя, что это — все,
конец: он не будет больше приходить, и то, и се, и тому подобное...»
Короче — я вынул и отсчитал ему копейка в копейку триста рублей. И
купил еще подарок его старшему брату — целый фунт чаю Высоцкого, тысячу хороших
папирос и несколько бутылок вина «Кармел». Кроме того, жена зажарила ему утку
на дорогу, положила булок и апельсинов, и пропади ты пропадом, и то, и се, и
тому подобное... И мы проводили его, как родного. Распрощались, поцеловались и
плакали даже, дай мне так бог счастья. Все-таки он на моих руках вырос, и
славный все-таки он был парень, зачем я буду лгать. Он только немножко озорник,
но сердце у него — дай мне бог такое счастье, какое у него сердце! Правду
скажу, немножко я рад был, что он уехал: избавился от напасти. И немножко мне
было жаль его: совсем ведь еще мальчик, на чужой стороне; бог весть куда
попадет и какая еще ждет его доля... Хоть написал бы когда-нибудь. А может
быть, лучше, чтоб и совсем не писал. Пусть живет себе там сто двадцать лет*,
дай ему бог счастья. Поверьте, я молил бога за него, как за родного сына.
И что же? Не прошло и двух лет, с тех пор как он отправился в Америку,
как вдруг однажды открывается дверь и входит кто-то, похожий на немца, в
котелке — крепкий, красивый детина — и бросается меня целовать!
— В чем дело? — говорит он. — Вы меня не узнали или делаете вид, что не
узнаете?
— Тьфу, черт тебя возьми! Это ты, Даниельчик? — говорю я и стараюсь
улыбнуться. А в душе у меня огонь горит, и я думаю себе: «Почему ты не погиб,
ко всем чертям, где-нибудь там в поезде или в море не утонул?» — Когда ты
приехал, Даниельчик, и что ты тут думаешь делать?
— Приехал я сегодня утром, — говорит он. — А зачем я приехал? Я
приехал, —говорит, — чтоб с вами рассчитаться.
Когда я услышал слово «рассчитаться», точно меня трижды насквозь
проткнули. Какие могут быть счеты со мной у этого шарлатана? Но я взял себя в
руки и ответил ему:
— Зачем, собственно говоря, нужно было тебе затрудняться приезжать сюда
из Америки? Ты мог ведь по почте выслать мне, сколько ты мне должен...
— Что, я вам должен? — говорит он с милой усмешечкой. — Я не знаю, кто
из нас кому должен. Я боюсь, что именно с вас причитается.
— Кому? — говорю я. — Тебе, может быть, причитается?
— Мне, — говорит он, — и моим братьям, и сестре — всем нам. Я
специально для того и приехал из Америки, чтоб рассчитаться за всех нас... Я
хочу получить отчет в отцовских деньгах. Что вам причитается, — вы себе
возьмете, что нам причитается — вы нам выплатите. А если там будут какие-нибудь
маленькие неточности, так наплевать! Мы, наверное, поладим, не поссоримся,
ей-богу! Что же вы поделываете? Как дети? Я всем им привез подарки..
Еще минута — и я упал бы в обморок или схватил стул и проломил бы ему
череп... Я был вне себя, но сдержался и сказал, что, бог даст, на той неделе мы
увидимся и поговорим. Сам же я отправился к адвокатам разузнать, как мне быть,
как выбраться из этой беды. Но адвокаты, бог их ведает, действительно ли ничего
не знают, или прикидываются незнайками. Один говорит, что так как прошло больше
десяти лет, то все пропало — никакого отчета спросить с меня не могут. Другой
говорит: нет, пусть пройдет хоть сто лет, но, если я опекун, я должен дать
отчет... Тогда я ставлю такой вопрос: «Как могу я дать отчет, если я не вел
никакой книги и у меня нет никаких счетов?..» Тогда этот адвокат говорит: «Вот
это-то нехорошо...» — «Что плохо, это я и сам знаю, вы скажите, что делать?!»
Так он молчит...
Я железный, говорю я вам! Не знаю, как я все это вынесу! И на что мне
это нужно было, скажите, пожалуйста, весь этот тарарам, и то, и се, и тому
подобное...
Какой черт понес меня сделаться опекуном чужих детей?
Уж в тысячу раз лучше было бы, если б я тогда в горячке лежал, или ногу
сломал, или другое какое несчастье поразило меня, нежели натерпеться горя с
этим опекунством, несчастной вдовой, сиротами, Даниельчиком, отчетом... и тем,
и другим, и тому подобным...
К О Н Е Ц