Шолом АЛЕЙХЕМ
Железнодорожные рассказы.
Записки
коммивояжера.
Источник: Собрание
сочинений, том пятый
ГИ
художественной литературы,
Москва, 1961
Самый счастливый человек в
Кодне
— Знаете, когда приятней всего путешествовать в поезде? Осенью,
примерно после праздника кущей*.
Не холодно и не жарко. Вы не видите ни заплаканного неба, ни лежащей в
трауре омраченной земли. Капли дождя стучат в окно и скатываются вниз по
запотевшему стеклу, точно слезы. А вы сидите, как барин, в вагоне третьего
класса между такими же аристократами, как и вы сами, и время от времени
поглядываете в окно. Вы видите, там вдалеке плетется возок, вязнет в грязи. На
возке, согнувшись в три погибели и накрывшись мешком, сидит этакое божье
создание и вымещает свою злобу на бедной лошадке, тоже божьем создании. И вы
славите господа бога за то, что вы сами под крышей и среди живых людей... Не
знаю, как вы, но я очень люблю ездить по железной дороге осенью, — примерно
после праздника кущей.
Главное для меня — это место. Если я захватил место, к тому же с правой
стороны у окна, я чувствую себя королем. Достанешь, это, портсигар, закуришь и,
потягивая папиросу за папиросой, смотришь между тем, кто же едет с тобой, с кем
тут можно перекинуться словцом о деле. Пассажиров, слава богу, словно сельдей в
бочке. Бороды, носы, шапки животы — все
как у людей. А человека нет. Но погодите, вон там в уголке в одиночестве сидит
какое-то странное существо. Человек этот не походит на остальных. У меня на
этот счет острый глаз. Необычного человека я среди сотни найду.
То есть на первый взгляд это заурядный человек, как у нас говорят:
«обыкновенный еврей», — из тех, которых идет двенадцать на дюжину. Но одет он
действительно странно: кафтан не кафтан, халат не халат; не то шапка на голове,
не то ермолка, а в руках зонтик не зонтик, веник не веник. Странное облачение!
Но дело не в наряде, а в самом человеке. Человеку этому не сидится, —
он ерзает, поглядывает по сторонам, а лицо у него сияет, прямо лучится радостью
и счастьем.
Не иначе, человек выиграл в лотерее, либо дочку в добрый час замуж
выдал, а может быть, сына в гимназию определил. Он поминутно вскакивает,
смотрит в окно и говорит сам себе: «Станция? Нет еще!» Снова садится и с каждым
разом все ближе ко мне, сияющий, веселый, счастливый.
Должен вам сказать, что я по натуре такой человек: не люблю, как иные,
другому в душу влезать, выспрашивать — что да как. Я иду своим путем: если у человека есть что-либо на душе, он
сам это выложит.
И действительно. Проехали мы две станции, и беспокойный человек подсел
ко мне поближе, то есть весьма даже близко, — рот его очутился у самого моего
носа.
— Куда едем?..
Однако по его вопросу, по почесыванию в голове, по всему его виду я
понял, что ему не столь важно знать, куда я еду, сколько хочется рассказать,
куда он сам направляется. И я сделал ему одолжение, ничего не ответил на его
вопрос, но, в свою очередь, спросил его: «А вы куда?»
И пошло.
— Куда я еду? В Кодню. Слыхали про Кодню? Я тамошний, кодненский.
Недалеко отсюда. Третья остановка. Это значит, отсюда еще три станции... Ну да!
А там в Кодню надо еще часа полтора на лошадях добираться. Положим, это только
говорится так — полтора, на самом деле это целых два, битых два часа с гаком, и
то, если дорога хорошая и ехать в фаэтоне. Я уже заказал по телеграфу, послал
депешу, чтобы выслали фаэтон на станцию. Для себя, думаете? Не беспокойтесь, я
могу и шестым пассажирским на обыкновенной подводе прокатиться. А если нет,
беру зонт в руку, узелок в другую и — наилучшим манером прямо в город пешочком.
На фаэтоны, видите ли, нам не хватает. По моим замечательным делам мне можно
было бы и вовсе дома сидеть. А? Что вы сказали?
Тут мой собеседник делает паузу, вздыхает, потом снова заговаривает, но
уже потише, прямо в ухо мне, предварительно поглядев по сторонам, не
подслушивает ли кто.
— Я не один... С профессором еду... Какое я имею отношение к
профессору? А история такова. О Кашеваровке вы когда-нибудь слыхали? Местечко
есть такое, Кашеваровкой называется. И вот живет там богатый еврей, выскочка,
может слыхали, Бороденко, Ицик Бороденко. Как вам нравится эта фамилия?
Настоящее русское прозвище! Но что из того, русское ли, еврейское ли имя —
деньги-то у него! И много денег, очень много. Одним словом, у нас в Кодне этого
человека оценивают в полмиллиона. А если вы будете сильно настаивать, я
соглашусь, пожалуй, что он владеет и целым миллионом. Если же, извините, судить
по его свинству, то он может владеть и двумя миллионами. Вот вам
доказательство. Хотя я вижу вас первый раз, я все же понимаю, что ездите вы
чаще моего. Так вот скажите мне по правде: слыхали вы когда-нибудь, чтобы этот
Бороденко проявил себя как настоящий хороший еврей, пожертвовал бы крупно или
еще что? У нас в Кодне об этом что-то не слыхивали пока. Впрочем, в господних
стряпчих я не числюсь, а на чужой карман благодетелей много. Но я не говорю о
благотворительности и пожертвованиях, я говорю о человечности. Господь тебе
помог, ты так богат, что можешь себе позволить выписать профессора; что же
приключится, если благодаря тебе еще кто-нибудь воспользуется этим случаем?
Денег у тебя не просят, доброго слова только просят, чего же тебя черт мордует?
Так вот послушайте...
Должно же ведь случиться такое! Проведали у нас в Кодне (у нас в Кодне
все знают), что у кашеваровского богача, у этого самого Ицика Бороденко, о
котором я вам рассказываю, заболела дочка. И чем бы, вы думаете, она заболела?
Чепуха какая-то — любовь! Влюбилась она в русского парня, а парень отказался от
нее, она и отравилась (у нас в Кодне все знают). Это случилось только вчера.
Сейчас же помчались, приставили к ней профессора, самого известного профессора.
Такому богачу разве трудно? Вот и мелькнула у меня мысль: ведь профессор-то не
навсегда там останется, не сегодня, так завтра поедет обратно. А ехать ему
обязательно мимо нашей станции, это значит — мимо Кодни. Почему бы ему не
заскочить от поезда до поезда к нам, ко мне, значит? У меня, видите ли, не про
вас будь сказано, ребенок слег. Что, вы думаете, у него? Я и сам не знаю.
Внутри что-то неладно. Кашлять он, слава богу, не кашляет, сердце тоже не
болит. Что же, однако, у него? Ни кровинки в лице и слаб, слаб, как муха... И
все потому, что не ест. Ничего! Так-таки ничего. Ну, куска в рот не берет.
Выпьет иногда стакан молока, да и то через силу; приходится упрашивать, чуть не
плакать. А больше не ест ничего: ни ложки супу, ни крошки хлеба. О мясе и
говорить нечего. Мясо он терпеть не может, прямо не переваривает... Началось у
него это с того времени, когда кровь горлом пошла. Нынешним летом. Один раз, правда,
но сильно. А больше, слава богу, не показывается. Но как он ослабел, вы и
представить не можете, еле-еле на ногах держится. Шутка ли, человека лихорадит,
как в огне горит. С самой пятидесятницы у него — тридцать девять и пять
десятых, и ничем не поможешь! Не раз уже у доктора с ним бывал. Но что они
знают, наши доктора? Побольше кушать, говорят, да побольше воздуху. Но куда там
кушать, когда о еде он и слышать не хочет. А воздух? Откуда у нас воздух? В
Кодне воздух! Ха-ха! Славное местечко Кодня, настоящее еврейское местечко. Есть
у нас, слава богу, евреи, есть синагога, молитвенный дом, раввин и все прочее.
Только от двух вещей избавил нас бог: от заработков и от воздуха. Ну, о
заработках нечего говорить. Зарабатываем мы, слава тебе господи, один у другого...
А насчет воздуха... Если нам нужен воздух, мы отправляемся в помещичий «двор».
Во «дворе», видите ли, воздуху действительно много. Раньше, когда Кодня
принадлежала польским панам, нельзя было и носа сунуть во «двор». Паны и близко
не подпускали. Не так паны, как панские псы. Но с тех пор, как кодненский
«двор» перешел в руки евреев, собаки перевелись, да и сам «двор» стал совсем
другим. Приятно зайти туда. Теперь там тоже паны, помещики, но еврейские
помещики... Говорят по-еврейски, как мы с вами. Придерживаются еврейских
обычаев и уважают еврея. Одним словом, настоящие евреи. Не скажу, чтоб они были
большие праведники. Слава богу, в синагогу к нам они не очень спешат. А в баню
к нам — и подавно. Нарушить субботний закон они не особенно боятся. И зажарить
цыпленка на коровьем масле — тоже для них грех небольшой. Ну, а стричь бороду,
ходить с непокрытой головой* и тому подобное — тут уж и говорить не приходится:
это теперь везде привычное дело. Даже у нас в Кодне водятся молодчики, которым
шапка на голове тяжела... Да, Кодне нечего плакаться на своих помещиков. Наши
еврейские паны хорошо обходятся с местечком, стараются показать себя с
наилучшей стороны. К осени они пришлют сотню-другую мешков картофеля для
бедных, зимою дадут соломы на топливо, перед пасхою — денег на мацу. Недавно
они подарили кирпич для синагоги. А как же! Хорошо, благородно, честь честью,
как и полагается. Кабы еще вот этого цыпленка в масле не было! Ох, уж этот
цыпленок! Вы не подумайте, я их вовсе не хочу оговорить. Наоборот, я против них
ничего не имею. Да и они меня на котелок борща не обменяют. Ведь реб Алтер (это
мое имя, меня зовут Алтер) у них, можно сказать, целая шишка. Как только у них
какая нужда в городе — календарь, скажем, нужен к Новому году или маца к пасхе,
вербы к празднику кущей и тому подобные вещи, необходимые в обиходе у евреев,
так сразу посылают за реб Алтером. И у жены моей в лавочке (моя жена содержит
лавочку) они на большие деньги покупают: соль берут, перец, спички, всякую
всячину. Это сами помещики! А их дети, студенты, — эти души не чают в моем
сыне. Приедут на лето из Петербурга и давай обучать «моего» всему; сидят с ним
целые дни над книжками. А «мой» за книжку, надо вам сказать, жизнь отдаст, отца
с матерью не пожалеет. Боюсь сказать, но мне кажется, что книжка его и
погубила. От книжки-то все несчастье и пошло... Жена, положим, уверяет, что это
у него от призыва*. Но при чем тут призыв? О призыве мы уже давно и думать
забыли. Ну да ладно, как бы там ни было, книги ли, призыв ли, — а сын мой лежит
и чахнет, избави бог всякого, тает, бедный, как свечка. Ах, смилостивился бы
господь!..
На минуту его сияющее лицо как бы заволокла тучка, но не больше чем на
одну минуту. Вскоре выглянуло солнышко, прогнало тучку, и вновь засияло лицо,
зажглись глаза, заулыбался рот. И вот он уже снова рассказывает:
— Итак, на чем мы остановились? Да! И вот я поразмыслил — дай-ка слетаю
в Кашеваровку, к Ицику Бороденко, к богачу этому. Понятно, я пустился в дорогу
не просто так, с пустыми руками, как говорится. Понимаете, письмом я запасся,
письмом. От раввина нашего (кодненский раввин славится далеко!). Письмо
замечательное! «Так как господь бог благословил дом ваш достатком, и вы в
состоянии выписать себе профессора, и так как у нашего реб Алтера, не приведи
господи, сын лежит на смертном одре, то не пробудится ли в сердце вашем искра
милосердия, не снизойдете ли вы с высот вашего благополучия и не войдете ли в
его положение; может быть, вам удастся добиться у профессора, чтобы он на
обратном пути, — ведь он все равно
проезжает мимо Кодни, — заехал бы к нам хотя бы на четверть часа, от поезда до
поезда, осмотреть больного. За каковую милость господь благословит вас...» Ну и
так далее. Замечательное письмо!
Внезапно донесся гудок, и мы остановились. Мой спутник сорвался с
места:
— Ага! Станция! Я заскочу в первый класс только на минутку. Взгляну
лишь на моего профессора и вернусь, тогда уж и кончу свой рассказ.
Возвратился мой спутник еще более сияющий. Я бы сказал, если можно так
выразиться, что божья благодать покоилась на нем. Нагнувшись, он тихо прошептал мне на ухо, точно боясь кого
разбудить:
— Спит мой профессор. Дай бог, чтобы он хорошо выспался, чтобы со
свежей головой приехал к нам... Одним словом, на чем же мы остановились, — на
Кашеваровке?
Приезжаю, значит, в Кашеваровку и направляюсь прямо к дому, звоню у
двери раз, другой, третий. И вот высовывается какая-то морда, откормленная,
скобленая, облизывается, как кот, и спрашивает по-русски: «Что надо?» А я
по-еврейски: «Значит, надо. Если бы не «надо», я бы не притащился сюда аж из
Кодни». Он слушает меня, жует, облизывается и мотает головой. «Наши сейчас не
принимают. У них профессор...» — «Это-то и хорошо, что у них профессор, говорю,
ради этого профессора я сюда и приехал». А он мне говорит: «Какие у вас дела с
профессором?..» Поди расскажи ему! Тогда я подаю ему письмо: «Хорошо, говорю,
тебе разглагольствовать там, по ту сторону двери, а каково мне здесь, под
дождем? Вот этот документ, говорю, передай, будь добр, сейчас же хозяину, в
собственные руки». И вот и остаюсь на улице, жду, когда меня позовут. Жду
полчаса, час, жду два. Дождь льет как из ведра. Меня не зовут. Мне становится
обидно. Не столько за себя, сколько за нашего раввина. Ведь письмо-то не от
мальчишки какого-нибудь, как-никак пишет раввин (кодненский раввин славится
далеко!)... Я дергаю звонок еще и еще раз. Выскакивает та же самая рожа,
рассвирепела, кричит: «Это нахальство так трезвонить!» — «Это нахальство, —
говорю я, — заставлять человека стоять два часа под дождем». И подвигаюсь к
двери, хочу войти. Куда там! Как хлопнет дверью перед самым моим носом — и делу
конец. Что же все-таки предпринять? Невесело как-то. Ехать обратно ни с чем
очень уж неприятно. Во-первых, самому за себя стыдно. Ведь я какой-никакой, а
все же хозяин в Кодне, не нищий... А потом душа болит: бедное дитя мое...
Но всемогущ бог в небесах. Гляжу — подъезжает карета, запряженная
четверкой, и прямо к крыльцу. Я к кучеру: «Что за карета, чьи лошади?» Узнаю,
карета Бороденко, и лошади Бороденко. Для профессора. На станцию повезут. «Если
так, думаю, значит хорошо. Замечательно!» Не успеваю оглянуться, как
открывается дверь и появляется он сам, профессор, махонький, старенький, с
лицом — ну, как бы вам сказать — ангела, небесного ангела. Провожает его сам
богач Ицик Бороденко, кстати без шапки. А совсем позади то самое существо с
бритой мордой несет чемоданчик профессора. Посмотрели бы вы на богача, чуть ли
не миллионера! Да простит меня господь за эти речи! Пиджак на нем из
обыкновенной диагонали, такие и у нас в Кодне носят, руки он держит в карманах
и смотрит куда-то в сторону, косит. Я стою и думаю: «Владыка небесный! Вот у
этого создания — миллионы!» Но пойди потолкуй с богом! Увидел меня миллионер и
давай шпынять косыми глазами. Затем спрашивает: «Что вам нужно?» — «Так, мол, и
так, говорю, это я вам привез письмо от раввина». А он мне: «От какого
раввина?!» Как вам это нравится, он уже не знает, от какого раввина. «От
кодненского раввина, говорю. Я и сам тамошний, из Кодни, значит. Я специально
приехал к господину профессору — просить, не потрудится ли он заехать к нам в
Кодню, от поезда до поезда, и всего-то на четверть часа, к моему сыну? У меня
дитя, не приведи господи, при смерти». Вот так прямо и сказал ему. Я ни
капельки не преувеличиваю, ни на волос! На что я рассчитывал? Думаю: «Человека
постигло несчастье — дочка отравилась. Авось, думаю, смягчится у него сердце,
пожалеет бедняка отца...» Ничего подобного! Не сказал и полуслова в ответ.
Только взглянул косыми глазами на краснорожего детину, как бы говоря: «Убрал бы
ты с дороги этого еврея». А профессор мой тем временем забрался с чемоданчиком
в карету. Еще минута — и прощай, профессор! Что же делать? Вижу, вся игра к
дьяволу, решаюсь: эх, была не была!.. Нужно спасти дитя! Набрался смелости и
бух — прямо лошадям под копыта. Чтобы очень хорошо было лежать под копытами —
этого сказать не могу. Не помню, долго ли мне пришлось так лежать, и лежал ли я
вообще. Может быть, и не лежал. Знаю лишь, что длилось это не дольше мгновенья,
в какое я рассказывал вам об этом, а старичок профессор уже стоит надо мной:
«Что такое?» Потом: «Голубчик!..» — чтоб я ему, значит, все рассказал, выложил
без всякого стеснения и боязни, чего я, собственно, хочу. Богач стоит в стороне
и разглядывает меня своими косыми глазами, а я говорю. Вы должны знать, что я
далеко не мастер говорить по-русски. Но на этот раз господь помог мне, и я
заговорил. Я ему все рассказал, выложил все, что было на душе. «Так и так,
господин профессор, может быть, суждено, чтобы вы были посланцем неба и спасли
мое дитя, моего сына, единственного из шести, оставшегося у меня на долгие
годы... И если, — говорю я, — это должно стоить денег, то, пожалуйста, у меня
есть целая четвертная, двадцать пять рублей. Не мои, боже упаси! Откуда у меня
такие деньги? Четвертная эта моей жены. Она собиралась съездить в город за
товаром. Но бог с ней, с четвертной, и со всей лавочкой жениной, только бы дитя
спасти!» Говорю вот так и расстегиваю кафтан, хочу достать свои двадцать пять
рублей. Но старичок профессор кладет мне руку на плечо: «Ничего!» — и велит мне
лезть в карету. Чтоб я так увидел своего сына здоровым, как говорю вам правду!
Ну вот я вас спрашиваю: стоит ли Ицик Бороденко и мизинца моего профессора?
Ведь чуть не зарезал меня без ножа этот Бороденко! Хорошо, что все обошлось
благополучно. А если бы, не дай бог, наоборот? Что тогда? А?..
В вагоне вдруг засуетились, и мой собеседник кинулся к кондуктору:
— Кодня?
— Кодня.
— Будьте здоровы! Счастливого пути! Прошу вас, никому не говорите, с
кем я еду. Я не хочу, чтобы у нас в Кодне знали, что я привез профессора. Все
сбегутся.
Так сказал мне по секрету мой спутник и, пожав мне руку, исчез.
Через несколько минут, когда поезд уже тронулся, я увидел в окно: от
станции, покачиваясь, отъезжает старый тарантасик, запряженный парой облезлых,
угрюмых серых лошадок. В тарантасике сидит маленький, старенький человек, в
очках, с юношескими красными щечками и седой бородкой. Против него в фаэтоне
сидит мой знакомец, вернее висит, точно на ниточке, подпрыгивает на ухабах и
заглядывает старичку в глаза, а лицо у него сияет, и глаза вот-вот выпрыгнут от
радости.
Жаль, что я не фотограф и не везу с собой фотографического аппарата.
Следовало бы запечатлеть моего знакомца в это мгновенье. Пусть все знают, что
такое счастливый человек — самый счастливый человек в Кодне.