Шолом АЛЕЙХЕМ
Железнодорожные рассказы.
Записки
коммивояжера.
Источник: Собрание сочинений, том пятый
ГИ
художественной литературы,
Москва, 1961
Принят
— Вот вы говорите... А я расскажу вам более интересную историю. Есть у
нас некий Финкельштейн, богач, денежный мешок. Двое сыновей у него. Будь у меня
его деньги, я, кажется, плюнул бы на весь этот тарарам. Во что, думаете, ему
все это обошлось? Дай нам бог обоим хотя бы половину!..
— Ко всем чертям! Я в прошлом году еще говорил... Вот увидите, говорил
я, больше половины примут православие...
— То же самое говорил и я. Был у нас некий Маршак. Изъездил весь свет
из конца в конец... Нигде не допустили! Тогда он взял да и отравился!..
— Дай мне бог не соврать, говорил я, вот увидите... Как начнут у нас
креститься, — ни одного еврея не останется, ко всем чертям собачьим! А что же?
Разве мыслимо вынести все эти горести — с процентами да с циркулярами?* Что ни
день — новый циркуляр! Сколько детей, столько и циркуляров! Вот увидите,
говорил я, доиграемся до того, что и вовсе принимать перестанут. Да вот
возьмите, к примеру, Шполу. Шпола — еврейский город, не правда ли?
— А Немиров? Вот у меня письмо из Немирова. Мне оттуда сообщают очень
невеселые новости!..
— А в Лубнах, думаете, лучше?
— А что в Лубнах?
— Или, скажем, в Ананьеве. В Ананьеве каждый год, бывало, принимали не
меньше трех евреев.
— Да что там Ананьев. Возьмите лучше Томашполь. В Томашполе, говорят, в
нынешнем году не приняли ни одного еврея, хотя бы на развод, что называется!
— А у нас в нынешнем году приняли восемнадцать евреев.
То был голос сверху. Оба мои пассажира (и я с ними) задрали головы и
подняли глаза на верхнюю полку. Оттуда свисали две ноги в глубоких резиновых
калошах. Ноги в глубоких резиновых калошах несли на себе человека с черной
взлохмаченной головой, с заспанным, словно опухшим лицом.
Мои пассажиры разглядывают заспанного с опухшим лицом, едят его
глазами, как если бы это было существо, которое в наших краях и не водится. Оба
оживились, обрадовались и со сверкающими глазами спрашивают у пассажира с
верхней полки:
— У вас, говорите вы, приняли восемнадцать евреев?
— Восемнадцать штук, один в одного, и моего в том числе.
— Вашего тоже приняли?
— Да еще как приняли!
— Где это? Где?
— Да у нас же, в Малом Перещепине.
— В каком Перещепине? Где это такое — Перещепино?
Оба вскакивают с мест, глядят друг на друга и вместе — на пассажира с
верхней полки. А тот смотрит на них сверху заспанными глазами.
— Малого Перещепина не знаете? Местечко есть такое. Никогда не слыхали?
Есть два Перещепина — Малое Перещепино и Большое Перещепино. А я из Малого
Перещепина.
— В таком случае вас надо поздравить! Слезайте! Чего вы там будете
сидеть один под самым небом?
Обладатель ног в глубоких резиновых калошах, кряхтя, слезает вниз. Оба
пассажира, потеснившись, освобождают место для третьего и набрасываются на
него, как голодная саранча:
— Значит, вашего, говорите вы, приняли?
— Да как еще приняли!
— Скажите же, дорогой друг, как же так? У вас там, видать, не гнушаются
барашка в бумажке?
— Что вы! Упаси бог! О деньгах даже упоминать нельзя! То есть в свое
время у нас деньги были в ходу. Да еще какие деньги! Ого-го! К нам изо всех
окрестных городов ездили. Знали, что Перещепино — это место, где берут. Но вот
уже несколько лет, с тех пор как донесли, у нас перестали брать деньги.
— Что же? Протекция?
— Какая там протекция! Они сговорились раз навсегда: коль скоро еврей,
—принимать! Принимать — и никаких!
— Да что вы говорите? Это серьезно? Или вы смеетесь над нами?
— Смеюсь? Что я за пересмешник такой?
Все трое переглядываются, будто желая прочесть, что у них написано на
лицах. Но так как на лицах ничего не написано, мои двое спрашивают у третьего:
— Погодите-ка, как вы сказали? Откуда вы?
— Из Перещепина! — с некоторым раздражением отвечает тот. — Я уже три
раза говорил вам: из Малого Перещепина.
— Вы не обижайтесь. Но мы впервые слышим о таком городе.
— Ха-ха-ха! Перещепино — город! Тоже мне город! Перещепино — не город,
а городишко, деревня можно сказать, местечко.
— И тем не менее у вас имеется... в этом самом... Как называется
местечко? Пер... Пере...
Пассажир из Малого Перещепина сердится уже не на шутку:
— Странные люди! Не можете еврейского слова выговорить, что ли?
Пе-ре-ще-пи-но. Пе-ре-ще-пи-но!
— Ну ладно, ладно. Пускай будет Перещепино. Чего же тут сердиться?
— Я не сержусь. Я просто не люблю, когда меня переспрашивают девяносто
девять раз об одном и том же.
— Не обижайтесь. Ведь у нас та же болячка, что и у вас. Услыхали, что
вашего приняли, вот нас и задело. Потому-то мы и расспрашиваем. Сказать вам по
чистой совести, мы никогда не представляли себе, что у вас, в этом... как его
там... Пере-Перещепине имеется гимназия!
Перещепенец широко раскрывает глаза и смотрит сердито:
— А кто вам говорил, что у нас в Перещепине имеется гимназия?
Оба мои пассажира с удивлением смотрят на третьего.
— Ведь вы же говорите, что вашего приняли у вас в Перещепине!
Перещепенец смотрит на них с озлоблением. Потом встает и выкрикивает им
прямо в лицо:
— В солдаты его приняли! В солдаты! В солдаты!
За окнами уже день. К стеклам приник голубовато-серый свет. Пассажиры
помаленьку просыпаются. Один расправляет кости, другой кашляет. Кое-кто
собирает свои узлы, готовясь к выходу.
Мои три пассажира разбрелись в разные стороны. Дружба кончилась. Один
отвернулся в угол и молча закурил папиросу. Другой раскрыл молитвенник и,
прикрыв один глаз, шепчет утренние молитвы. Третий, сердитый пассажир из Малого
Перещепина, принялся за еду.
Удивительно: эти трое вдруг почему-то стали чуждаться один другого. Не
только не говорят ни слова, но даже не смотрят друг другу в глаза. Как если бы
все трое вместе совершили что-то очень нехорошее, постыдное...