Шолом АЛЕЙХЕМ
Железнодорожные рассказы.
Записки
коммивояжера.
Источник: Собрание
сочинений, том пятый
ГИ
художественной литературы,
Москва, 1961
Человек из Буэнос-Айреса
В поезде вовсе не так скучно, как некоторые думают. Подобралась бы
только хорошая компания. Вот едешь иной раз с каким-нибудь коммерсантом,
настоящим дельцом, так и не заметишь, как время пролетит. В другой раз у тебя
попутчиком не коммерсант, а так, просто бывалый человек, видавший виды, — умная
голова, дока, тертый калач. С таким человеком ехать одно удовольствие, да
уму-разуму от него наберешься. А не то бог пошлет просто бойкого соседа,
веселого, говорливого, балагура. Он говорит без умолку — рта не закрывает. И
только о себе, все только о себе.
Вот с таким-то субъектом довелось мне однажды проехать в поезде
довольно изрядное расстояние.
Наше знакомство началось... Ну, с чего обычно начинается вагонное
знакомство? С пустяка. Спрашивают: «Не знаете ли, как эта станция называется?»
Или: «Не скажете ли, который час?» Или: «Нет ли у вас спичек?» Очень скоро мы с
ним окончательно подружились, точно были знакомы невесть сколько времени. На
первой же станции, где поезд стоял несколько минут, он подхватил меня под руку,
потащил к буфетной стойке и, не спрашивая, пью ли я, велел налить две рюмки
коньяку. Затем кивнул мне, приглашая взять вилку. А когда мы покончили со
всякими соленьями и закусками, обычными для станционного буфета, он велел
подать по кружке пива, достал две сигары — себе и мне, — и наша дружба была
скреплена.
— Скажу вам откровенно, без комплиментов, — сказал мой новый знакомый,
уже сидя в вагоне, — поверите ли, вы мне сразу понравились. Ну, сразу, с первой
же минуты. Едва только я взглянул на вас, как сразу сказал себе: вот с этим человеком
можно будет поболтать. Понимаете, не могу сидеть, как бирюк, и молчать. Мне
нужно поболтать с живым человеком. Потому-то я и взял билет третьего класса,
чтобы иметь с кем душу отвести. Обычно я езжу вторым классом. Ну, а первый,
думаете, мне не по карману? У меня и на первый хватит. Скажете, я хвастаю?
Нате, смотрите!
Тут мой попутчик быстро достает из заднего кармана брюк туго набитый
бумажник, раскрывает и, хлопнув по нему, словно по мягкой подушке, снова сует в
карман.
— Не беспокойтесь, найдется еще!
Я разглядываю этого субъекта и никак не могу определить его возраст:
ему может быть лет сорок, но может быть и двадцать с небольшим. Лицо круглое,
гладкое, чуть-чуть излишне смуглое. Усов, бороды — и следа нет. Глазки —
крохотные, масленые, смеющиеся. А сам он — кругленький, маленький, ерзающий,
живчик какой-то. Одет он с иголочки, по-модному, именно так, как это мне
нравится: белоснежная рубашка с золотыми запонками, пышный галстук с красивой
булавкой, новый элегантный синий костюм настоящего английского шевиота,
лакированные ботинки, — загляденье! На пальце у него тяжелый золотой перстень с
брильянтом, переливающимся на солнце тысячами огней (такому перстню, если
только камень в нем не фальшивый, цена не меньше четырех-пяти сотен).
По-моему, самое важное для человека — хорошо одеваться. Сам люблю
хорошо одеваться, люблю, когда и другие хорошо одеваются. По одежде я вам сразу
определю, приличный это человек или нет. Есть, впрочем, люди, утверждающие, что
все это ровно ничего не доказывает. Бывает, говорят они, по одежде — щеголь, а
на деле — проходимец. Но если это действительно так, то я спрошу вас: скажите,
пожалуйста, с какой это стати все люди наряжаются? Почему один надевает такой
костюм, а другой — иной? Зачем один покупает галстук «дипломат», атласный,
гладкий, жемчужно-зеленого цвета, а другой ищет обязательно «регату» — красный
с белыми крапинками?
Я мог бы привести много таких примеров, думаю, однако, что это ни к
чему. Времени жаль. Вернемся лучше к моему новому знакомому и послушаем, что он
нам расскажет.
— Так-то вот, дружище! Как видите, второй класс мне вполне по карману.
Думаете, денег жалко? Деньги — пустяки, но, поверите ли, я люблю третий класс.
Я сам человек простой и простых людей уважаю. Я, понимаете ли, — демократ. Свою
карьеру я начал с малого, ну, совсем с крохотного, вот с этого! (Мой знакомый
опускает руку до земли, показывая уровень, с какого он стал выбиваться в люди.)
И рос все выше и выше. (Мой новый знакомый поднимает руку к потолку, показывая,
как высоко он вырос.) Не сразу, конечно! Так не бывает. Потихоньку да
полегоньку... Сначала в людях служил, — да нет, что я говорю, служил, —
ха-ха-ха! Пока достиг этой высокой ступени — «состоять на службе», много, много
воды утекло! Как подумаю иной раз, чем я был в детстве, то, поверите ли, волосы
дыбом становятся. Не могу спокойно вспоминать об этом. Не могу, да и не хочу!
Думаете, стыжусь? Ничего подобного! Наоборот, я всем рассказываю, кто я такой.
Когда меня спрашивают, откуда я родом, — я, не стесняясь, заявляю, что родина
моя — Сошмаки, есть такое «великое государство» на земле. Знаете ли вы хоть,
где они, эти Сошмаки? Это городок в Курляндии, неподалеку от Митавы. Городок
этот я теперь наверняка мог бы купить целиком, со всеми потрохами. Разве только
он изменился, вырос. В мое время, поверите ли, весь городок обладал
одним-единственным апельсином, который переходил из рук в руки, от хозяйки к
хозяйке; им украшали субботний стол в честь важного гостя.
Вот в этих-то Сошмаках меня ласкали звонкими пощечинами, добрыми
затрещинами, увесистыми подзатыльниками и нянчили так, что искры из глаз
сыпались; из синяков я никогда не вылезал, и живот у меня постоянно сводило от
голода. Ничто мне так не запомнилось, как этот голод! Голодным я на свет божий
явился, и голод я терпел, сколько сам себя помню. Голод, сосет под ложечкой и
тяжко мутит... Погодите!.. Живица... Знаете вы, что такое живица? На деревьях?
Музыканты употребляют живицу взамен канифоли. Поверите ли, вот ею-то я и
пробавлялся почти целое лето. Это было в то лето, когда мой отчим, курносый
портняжка, вывихнул мне руку и прогнал из родного дома, я и бежал из Сошмаков в
Митаву. Вот эту самую руку — видите, здесь, наверное, еще и поныне знак
остался.
И мой знакомый, засучив рукав, показывает мне здоровую, пухлую, холеную
руку. Потом продолжает:
— Голодный, раздетый, разутый, слонялся я по Митаве, со всеми свалками
познакомился там, пока наконец, слава тебе господи, не получил работу. Первую
работу в жизни! Я стал поводырем у старого кантора*. Когда-то это был
знаменитый кантор, а на старости лет он ослеп и вынужден был побираться. Вот у
него-то я и сделался поводырем. Служба эта сама по себе была бы, пожалуй, и
неплохой, если бы не капризы кантора, которые я не в силах был переносить.
Понимаете, он постоянно был чем-нибудь недоволен. Он беспрерывно ворчал, щипал
меня, без конца мучил. Все попрекал, что я не веду его куда следует. Чего он
хотел, куда я его должен был вести, — я до сих пор не пойму. Сумасбродный
какой-то был кантор! К тому же он толкал меня на «хорошие» дела. Он хвастался
перед всеми, поверите ли, что мой отец и мать выкрестились, хотели и меня
крестить, а он едва-едва, с большим трудом, с опасностью для жизни вырвал меня
из рук иноверцев. И я должен был выслушивать эти россказни и не сметь
улыбнуться. Больше того, он требовал от меня, чтобы я в это время делал
скорбное лицо.
Короче говоря, решив, что не стариться же мне с этим кантором, я послал
свою «должность» к дьяволу и отправился в Либаву. Побродив там некоторое время
голодным, я пристал к ватаге эмигрантов-бедняков. Эмигранты эти собирались
отправиться на корабле очень далеко, чуть ли не в Буэнос-Айрес. И я стал
просить их взять меня с собой. Куда там! Это, мол, невозможно, это зависит не
от них, а от комитета, как комитет скажет. Пошел я тогда в комитет, стал плакать,
умолять — еле упросил, чтобы меня взяли в Буэнос-Айрес.
А спросили бы меня тогда: что это такое — Буэнос-Айрес, зачем он мне?
Но раз все едут, еду и я. Лишь когда мы туда прибыли, я узнал, что едем мы,
собственно, дальше, а Буэнос-Айрес только передаточный пункт, откуда нас
направят в разные страны. Так оно и вышло. В Буэнос-Айресе нас сразу переписали
и разослали по таким уголкам, которые и прародителю Адаму не снились. И тут же
поставили на работу. Вам, наверное, хочется узнать, на какую работу? Уж лучше
не спрашивайте! Наши предки в Египте*, верно, не исполняли таких тяжелых работ,
какие взвалили на нас. А страдания, которые испытали наши предки (как
рассказывается в пасхальных преданиях), не составили бы и десятой доли, должен
вам сказать, того, что нам пришлось здесь претерпеть. Наши прадеды, говорят,
месили глину, обжигали кирпич и строили города Писем и Рамсес. Подумаешь,
невидаль! Попробовали бы они голыми руками поднять безбрежную дикую целину,
поросшую колючим кустарником; походили бы за громадными буйволами, которым
затоптать человека — сущие пустяки; повозились бы с дикими мустангами, за
которыми надо гоняться с арканом сотню миль; переспали бы хоть одну ночь с
москитами, которые могут съесть человека; отведали бы твердых, как камень,
сухарей; попили бы заплесневелой воды, кишащей червями... Как-то глянул я в
реку — увидел там свое отражение и, поверите ли, сам испугался. Кожа
облупилась, глаза опухли, ладони как пампушки, ноги в крови, лицо заросло до
самых бровей. «Ты ли это, Мотек из Сошмаков?» — сказал я себе и рассмеялся. В
тот же день я плюнул на буйволов и мустангов, на голую степь и воду с червями и
двинулся пешком назад, в Буэнос-Айрес.
Однако мы, кажется, остановились у станции с порядочным буфетом.
Загляните-ка в расписание. Не думаете ли вы, что нам пора подкрепиться? Кстати,
и сил будет больше, чтобы продолжать рассказ.
Закусив как следует, мы выпили пива, вновь закурили сигары —
прекрасные, ароматные, настоящие гаванские сигары из Буэнос-Айреса! — и
вернулись в вагон на свои места. Мой новый знакомый продолжал свой рассказ:
— Буэнос-Айрес, должен вам сказать, это такой уголок, что с самого
сотворения мира... Погодите! В Америке вы бывали? В Нью-Йорке, скажем? Никогда?
А в Лондоне? Нет? В Мадриде? Константинополе? Париже? Тоже нет? Ну, тогда я не
знаю, с чем сравнить Буэнос-Айрес. Могу лишь одно сказать — это омут, ад. Ад и
одновременно рай. Вернее сказать, одному — ад, другому — рай. Тут, если не
зевать и уловить подходящий момент, можно составить целое состояние. Золото,
поверите ли, на улицах валяется. Вы прямо-таки ходите по золоту. Нагнитесь,
протяните руку и берите сколько душе угодно. Но берегитесь, чтобы вас не
растоптали. Главное — не останавливаться, не задумываться, не размышлять:
прилично ли это или неприлично? Все прилично. Быть официантом в ресторане —
прилично, приказчиком в лавке — прилично, мыть бутылки в погребке — хорошо,
возить тележку — прилично, выкрикивать газетные новости — прилично, купать
собак — хорошо, ходить за кошками — хорошо, крыс морить — прилично, и обдирать
с них шкурки — тоже прилично. Одним слоном — все прилично, все я испробовал, но
везде, должен вам сказать, я замечал одно: работать на другого — последнее
дело. Пусть уж лучше другие на меня работают. Ничего не поделаешь, сам бог
велел, чтобы кто-то варил пиво, а я его пил, чтобы кто-то скручивал сигары, а я
их курил, чтобы машинист вел паровоз, кочегар подсыпал уголь, смазчик смазывал
колеса, а мы вот с вами сидели бы в вагоне и рассказывали друг другу
занимательные истории. Если кому не нравится, пусть перестраивает мир.
Я гляжу на своего соседа и думаю: кто он такой? Новоявленный богач,
бывший портной, а ныне хозяин магазина готового платья в Америке, может быть,
фабрикант, домовладелец или вообще капиталист, живущий на проценты? Нет, пусть
сам о себе расскажет: он это сделает лучше.
— Мир, скажу я вам, умно устроен; мир прекрасен, замечателен, и жить в
этом мире — одно удовольствие! Только надо, чтоб никто не плевал тебе в горшок.
Я метался во все стороны. Пустился, как говорят, во все тяжкие, и ни одна
работа не казалась мне тяжелой, ни один заработок — зазорным. Зазорных
заработков, если хотите знать, и вообще не бывает. Всякий заработок хорош и
приличен. Только бы поступать честно и не нарушать слова. Я знаю это по себе.
Не стану, понимаете ли, хвастать, что я праведник какой-то, вроде Львовского
раввина. Но можете мне поверить на слово, что вором я никогда не был,
разбойником подавно и мошенником также. Прожить бы нам столь же счастливо этот
год, сколь честно я веду дела. Торгую я добросовестно, никого не обманываю,
торгую только тем, что имею налицо. Кота в мешке не продаю. Короче говоря,
хотите знать, кто я такой? Я всего лишь поставщик товара или, как у вас это
называется, «подрядчик». Я всему свету поставляю товар, тот товарец, понимаете
ли, про который все знают, да помалкивают... А почему? Мир уж больно умен, а
люди лицемерны. Не любят они, когда черное называют черным, а белое — белым.
Наоборот, они предпочитают, чтобы черное называли белым, а белое — черным. Ну,
что ты с ними поделаешь?
Гляжу я на этого субъекта из Буэнос-Айреса и думаю: «Господи боже мой,
что же это за человек? Какой такой товарец поставляет этот «подрядчик»? И что
за странные такие слова говорит он: «черное — белое, белое — черное»?» Прервать
его и спросить: «А чем же вы, сударь, торгуете?» — мне не хочется. Пусть лучше
рассказывает дальше.
— Итак, на чем мы остановились? На моем предприятии в Буэнос-Айресе.
Собственно, мое предприятие не в Буэнос-Айресе. Если хотите знать, оно
раскинулось по всему миру: оно в Париже, в Лондоне, в Будапеште, в Бостоне, но
главная контора, управление его — в Буэнос-Айресе. Жаль, что мы с вами теперь
не в Буэнос-Айресе! Я повел бы вас к себе в бюро и показал бы контору со
служащими... У меня люди, поверите ли, живут как Ротшильды*. Работают восемь
часов в день, и ни одной минуты больше. У меня служащий — это человек. А знаете
почему? Потому что и сам я когда-то был служащим, и именно у моих теперешних
компаньонов. Нас теперь трое компаньонов. Раньше их было двое, а я у них
служил, правой рукой был. Все дело, можно сказать, на мне держалось. Купить
товар, продать его, оценить, рассортировать — все я... Такой уж у меня
наметанный глаз, поверите ли, стоит мне взглянуть на товар — как сразу
определю, какая ему цена и где его сбыть. Но этого недостаточно. В нашем деле
глаз еще не все. Надо еще и нюх иметь, так сказать верхнее чутье. За версту
надо учуять, где что лежит. Надо знать, где дело сделаешь, а где шею себе
свернешь, да еще по уши в грязи увязнешь, так что потом вовеки не выберешься!
Понимаете ли, слишком много наблюдателей развелось на свете, слишком много глаз
обращено в нашу сторону, — а наше дело как раз дурного глаза и боится, ха-ха!..
Один неверный шаг — и готово, в десяти водах не отмоешься. Чуть что — сразу
гвалт, шум, трезвон в газетах. А газетам только это и подавай, рады-радешеньки,
когда есть о чем трезвонить. Поднесут это на семидесяти тарелочках, раздуют,
поднимут на ноги полицию. Хотя полиция всего мира, скажу вам по секрету, —
ха-ха! — вот тут, у нас в кармане. Назови я вам сумму, в которую ежегодно
влетает нам одна полиция, — вы бы ахнули. У нас, поверите ли, подношение в
десять, пятнадцать, даже двадцать тысяч — плевое дело!
Сверкнув брильянтом на перстне, мой спутник пренебрежительно машет
рукой, как человек, который привык швыряться тысячами. Человек из Буэнос-Айреса
приостанавливается посмотреть, какое впечатление произвели на меня его тысячи,
и валит дальше.
— А если иной раз необходимо «дать» больше, разве это нас остановит?
Тут между нами полное согласие. Я имею в виду нас троих, компаньонов. Какие бы
тысячи ни понадобились на полицию, мы друг другу на слово верим. Расходы у нас
на доверии основаны. Один от другого не скроет ни на столько. А впрочем, пусть
попробует скрыть, не поздоровится, пожалуй! Мы, понимаете ли, хорошо знаем друг
друга, хорошо знаем рынок, и все на свете нам известно. У каждого из нас везде
свои агенты и соглядатаи. А как бы вы думали? Раз дело идет на совесть, иначе
нельзя. Не находите ли вы, что сейчас было бы очень кстати прополоснуть горло?
— говорит вдруг мой спутник, берет меня за руку и заглядывает в глаза.
Вполне понятно, что я не возражаю, и мы отправляемся на вокзал
«прополаскивать» горло.
Хлопает пробка за пробкой, мой спутник пьет свой лимонад с такой
жадностью, что начинаешь ему завидовать. Но меня мучает все та же мысль: каким
же все-таки добром торгует этот человек из Буэнос-Айреса? Почему он так
швыряется тысячами? Каким это образом полиция всего мира у него «в кармане»? И
для чего ему агенты и шпионы? Не контрабандой ли он занимается? Фальшивыми
брильянтами? Может быть, краденым? А может, он просто хвастун, фанфарон,
бахвал, из тех, которые возьмут да и наврут вам с три короба. Когда к нам,
вояжерам, затешется вот этакий фокусник, трепач, мы его по-своему именуем:
«ангросист», то есть человек, у которого все «ангро». А попросту говоря — лгун,
звонарь, сочинитель...
Мы вновь закуриваем по сигаре, садимся на свои места, и человек из
Буэнос-Айреса продолжает трещать:
— На чем же мы остановились? Да, на моих компаньонах. То есть на
теперешних моих компаньонах. Прежде они были моими хозяевами, а я, как уже
говорил вам, состоял у них на службе. Не стану на них клеветать, будто они были
плохими хозяевами. Да и как они могли относиться ко мне плохо, если я был им
предан, как собака? Хозяйский цент был мне, знаете ли, так же дорог, как свой
собственный. А каких врагов я нажил из-за них, прямо-таки смертельных врагов!
Бывали времена, поверите ли, когда из-за моей преданности меня даже хотели
отравить. Ну да, попросту отравить. Честно скажу, послужил я своим хозяевам
верой и правдой, дальше некуда! Правда, я и себя не забывал! Человек никогда не
должен забывать себя. Человек должен помнить, что он всего только человек.
Сегодня он жив, а завтра?.. Ха-ха! Вечно ходить в людях — это не по мне. Что я,
без рук, без ног, без языка? Тем более я знал, что без меня им и дня не
обойтись. Не смогут и не посмеют. Потому что, знаете ли, есть тайны, тайны и
тайны. Ну, как водится в деле. И вот в один прекрасный день, понимаете ли,
являюсь я к своим хозяевам и говорю: «Адье, господа!» Они уставились на меня:
«Что значит «адье»?» — «Адье, — говорю я, — означает будьте здоровы!» — «В чем
дело?» — спрашивают они. «До каких пор? — говорю я. — Хватит!» Они
переглядываются между собой и спрашивают меня: «Твои капиталы?» — «Сколько бы
ни было — мне на первое время хватит, говорю, если же туго придется, то господь
бог у нас на небе, а Буэнос-Айрес на земле. Найду!» Они, конечно, правильно
меня поняли. Да и почему бы им не понять — мозги у них высохли, что ли? Вот с
тех пор мы и стали компаньонами. Три компаньона, три участника на равных паях.
У нас этого нет — одному больше, другому меньше. Что господь пошлет — то
поровну. И ссориться мы не ссоримся. К чему нам ссориться, если зарабатываем
мы, слава богу, вполне прилично, и дело растет? Что ж, мир велик, а товар все
дорожает. Каждый из нас берет на расходы столько, сколько ему нужно. Тратим мы
все помногу. У меня самого ни жены, ни детей, а уходит, поверите ли, втрое
больше, чем у иного с целой семьей. Другой мечтал бы заработать столько,
сколько у меня уходит на одну благотворительность. Я на все даю, понимаете,
все, все стоит мне денег: и синагога, и больница, и эмигрантское бюро, и
концерты. Буэнос-Айрес, слава тебе господи, город не маленький! А ведь есть еще
другие города. Поверите ли, даже Палестина стоит мне денег. Совсем недавно
получаю я письмо из одного иерусалимского ешибота*, учтивое такое письмо со
«Щитом Давида»*, с печатью и за подписями раввинов. Письмо адресовано лично
мне, и начинается оно так: «Достопочтеннейшему и знаменитому благотворителю
рабби Мордухаю...»
«Э-э-э! — думаю я. — Раз такие уважаемые люди величают меня по имени,
тут уж нельзя быть свиньей, надо им послать сотенку». Это, так сказать,
случайное пожертвование. Ну, а мой родной город, Сошмаки? Поверите ли, Сошмаки
стоят мне ежегодно кучу денег. Из Сошмаков мне то и дело шлют письма: то у них
одно несчастье, то другое. Про «пасхальные» деньги я уж и не говорю, каждую
пасху — сотенка. Это уже закон. Вот еду я сейчас в Сошмаки и заранее знаю, что
тысчонкой я не обойдусь. Да что я говорю, тысяча! Обойтись бы двумя, а скорей
все три уйдут. Шутка ли, человек так долго на родине не был, с самого детства.
Ха-ха! Сошмаки — ведь это моя родина! Знаю наперед, весь город будет на ногах.
Сбегутся со всех сторон. «Мотек приехал, наш Мотек из Буэнос-Айреса!» Событие!
Поверите, там ждут меня, словно мессию. Что ж, бедняк на бедняке! С каждой
станции я им даю о себе знать. Каждый день депешу шлю: «Еду. Мотек». Да и сам
я, поверите ли, хотел бы уж поскорей прибыть в Сошмаки, посмотреть Сошмаки,
припасть к родной земле и праху Сошмаков. Пропади они пропадом — Нью-Йорк,
Лондон, Париж! Ха-ха! Сошмаки ведь моя родина!
Лицо у моего спутника вдруг преобразилось. Совсем другое лицо! Будто
моложе. Моложе и красивей. Маленькие масленые глазки заблестели совсем
по-иному, в них вспыхнул огонек радости, гордости, любви, настоящей,
неподдельной любви. Только жаль, я все еще не знаю толком, чем же он торгует.
Однако мой попутчик не дает мне долго раздумывать и катит дальше:
— Собственно, зачем, вы думаете, еду я в Сошмаки? Отчасти соскучился по
городу, отчасти захотелось побывать на родных могилах. У меня ведь там на
кладбище отец, мать, братья, сестры — целая семья. К тому же я собираюсь
жениться. До каких это пор мне быть холостяком? А жену я хочу взять именно из
Сошмаков, из своего города, из своей родни, своего уровня. Я уже об этом
списался с некоторыми друзьями из Сошмаков, пусть присмотрят что-нибудь
подходящее. Они мне ответили: «Только приезжай в добром здравии, а уж тут все
наладится». Вот какой я сумасшедший! Поверите ли, мне сватали в Буэнос-Айресе
мировых красавиц. Я мог бы добиться такого, чего и сам турецкий султан не
имеет. Но я сказал себе раз и навсегда: нет! Жениться я еду в Сошмаки. Я хочу
взять честную девушку, из хорошей семьи. Пусть она будет самой бедной, я на это
не посмотрю. Я озолочу ее. Родителей осыплю золотом. Весь дом осчастливлю. А ее
самое увезу к себе в Буэнос-Айрес. Я ей обставлю, знаете, такой дворец, как у
принцессы. Пылинке не дам на нее сесть. Заживет она у меня счастливо, поверьте
мне, как ни одна женщина в мире. Никаких забот она у меня знать не будет —
только хозяйство, муж и дети. Детям образование дам. Одного в доктора выведу,
другого в инженеры, третьего в адвокаты. А дочерей в закрытый еврейский пансион
определю. Знаете в какой? Во Франкфуртский.
Тут в вагон вошел кондуктор отбирать билеты. Вечно нелегкая приносит
кондуктора (я это уж сколько раз замечал!), когда он вовсе не нужен. В вагоне
подымается шум, суета. Все хватаются за узлы, и я в том числе: мне предстоит
пересадка. Человек из Буэнос-Айреса помогает мне увязать вещи, и мы продолжаем
тем временем наш разговор, я излагаю его здесь точно, слово в слово.
Человек из Буэнос-Айреса. Ах, жаль, что вы не едете дальше. Не с кем будет поговорить.
Я. Ничего не поделаешь! Дела — прежде всего!
Человек из Буэнос-Айреса. Хорошо сказано! Дела прежде всего! Боюсь, что мне придется доплатить и
перебраться во второй класс. Мне, впрочем, и первый класс нипочем. У меня,
когда я еду по железной дороге...
Я. Извините, пожалуйста, что я вас перебиваю. У нас только полминуты
осталось. Я хотел бы вас спросить...
Человек из Буэнос-Айреса. Например?
Я. Я, например, хотел вас спросить... О, уже свисток! Чем вы,
собственно, занимаетесь? Чем торгуете?
Человек из Буэнос-Айреса. Чем я торгую? Ха-ха! Только не райскими яблочками, мой друг, не
райскими яблочками я торгую.
Я уже совсем выбрался из вагона со своим багажом, но перед глазами у
меня все еще продолжал стоять человек из Буэнос-Айреса с его гладкой,
самодовольной физиономией и неизменной сигарой в зубах; а в ушах у меня все еще
звенело его зловещее: «Ха-ха! Только не райскими яблочками, мой друг, не
райскими яблочками я торгую...»