Шолом АЛЕЙХЕМ
Железнодорожные рассказы.
Записки
коммивояжера.
Источник: Собрание сочинений, том пятый
ГИ
художественной литература
Москва, 1961
С призыва
— Откуда я еду? — обратился ко мне высокий, тощий бородатый человек в
плисовом картузе. Он только что кончил молитву и складывал свои талес* и
тефилин. — Откуда я еду? Ох, горе мое горькое, из воинского присутствия. Вот
этот молодой человек, что растянулся на скамье, — мой сын. Едем мы с ним из
Егупца, с адвокатами советовались, а заодно и у профессоров побывали —
послушать, что они скажут. Ох, и наградил же меня господь! Четыре раза
призывался. а конца все еще не видно... А сын — один-единственный, настоящий,
безусловный, чистый перворазрядник...* Что вы на меня уставились? Удивляетесь?
А вот послушайте.
История этого происшествия... Тут вот какая вышла оказия. Сам я
межеричанин, из Межерича. То есть уроженец я, как говорят, Мазеповский, а
приписан в Воротиловке. Когда-то, не теперь будь сказано, я жил в Воротиловке,
а теперь живу в Межериче. Кто я такой и как меня зовут, вам, я думаю,
безразлично. Но имя моего сына я должен вам сообщить, потому что это имеет
отношение к делу, и не малое! Имя его Ицик, то есть Авром-Ицхок, но зовут его
Алтер*, Это жена, дай бог ей здоровья, так назвала его, потому что он у нас
один-единственный и дрожим мы над ним... Был у нас, собственно, еще один сын,
моложе этого года на полтора. Звали его Айзик. Но с ним случилась беда: в
детстве его однажды оставили одного в доме (я тогда, не теперь будь сказано,
жил еще в Воротиловке), а он подобрался к кипящему самовару, опрокинул его на
себя и ошпарился насмерть! С тех пор Ицик, то есть Авром-Ицхок, остался у нас
один, и жена дала ему еще одно имя — Алтер.
Вы, пожалуй, спросите: как же так? Один-единственный сын, — какое же
отношение он имеет к воинской повинности? В том-то и дело, это-то и досадно! И
может быть, вы думаете, что он, упаси бог, здоровенный парень, как это бывает с
теми, что растут в роскоши? Ошибаетесь! Вы за него и ломаного гроша не дадите.
Дохлятина! Квелый! Он, правда, не больной, но и здоровым его никак назвать
нельзя! Жаль, он сейчас спит, я не хочу его будить. Вот проснется, тогда
увидите, что это за фигура: кожа да кости, долговязый, тощий, лицо с фигу, вобла,
а вытянуло его, как жердь... Весь в нее, в жену то есть, та тоже высокая да
тощая, субтильная то есть... Вот я и спрашиваю: приходилось ли мне думать о
солдатчине, когда он явно не годен и, кроме того, имеет льготу первого разряда?
Однако подошло время призыва, и — где там «льгота», какая, к шуту,
льгота? Ничего подобного! В чем дело? А очень просто: второго мальчика, Айзика,
который в детстве, не про вас будь сказано, ошпарился самоваром, видимо, забыли
вычеркнуть из метрических записей. Я, разумеется, кинулся к нашему казенному
раввину*, к этому болвану, и обрушился на него:
— Разбойник! Злодей! Что вы со мной сделали? Почему не вычеркнули
Айзика?
— А кто такой был Айзик? — спрашивает меня этот дурень.
— То есть как это? Вы не знаете, кто такой Айзик? Мой сын, тот самый,
который опрокинул на себя самовар!
— Какой самовар?
— Здравствуйте пожалуйста! Откуда вы свалились? Ну и голова у вас! На
такой башке хорошо орехи щелкать!.. Кто же не помнит историю с моим Айзиком,
который ошпарился? Не понимаю, какой же вы казенный раввин? Религиозных
вопросов вы не решаете, — на то у нас есть духовный раввин, да продлятся годы
его! Казалось бы, могли бы вы взять на себя хотя бы наблюдение за покойниками!
Иначе на что вы здесь вообще нужны с вашей таксой?..
И что же в конце концов оказалось? Зря обругал я равнина, потому что
история с самоваром случилась не в Межериче, ведь это же было, когда я, не
теперь будь сказано, жил в Воротиловке. Понимаете, какое дело? Ну, просто
выскочило из головы!
Короче говоря, что тут долго рассказывать, — покуда я возился со
всякими бумагами, мой Авром-Ицхок, то есть Ицик, которого зовут Алтер, потерял
свою льготу! Нет больше льготы!
Нет льготы? Беда! Крик, шум... Как же так? Единственный сын, настоящий,
безусловный, чистый перворазрядник — и без всякой льготы! Но что уж тут, — пиши
пропало!
Однако велик наш бог! Пошел мой Алтер, то есть Ицик, и вытащил по
жеребьевке самый крупный номер — 699! Все воинское присутствие так и ахнуло.
Сам «принцедатель» хлопнул моего Ицика по плечу: «Браво, Ицко, молодец!» Весь
город мне завидовал: шутка ли, номер 699! Счастье! Поздравляем! Поздравляем!
Спасибо! И вам того же! Можно было подумать, что я двести тысяч выиграл...
Однако нашлись друзья-приятели... Дошло дело до «приема», — как стали
браковать, так по сей день и бракуют: все вдруг превратились в убогих,
несчастных калек, у одного один изъян, у другого — другой...
Словом, что тут долго рассказывать, — дошло и до 699-го номера, и мой
Ицик, то есть Алтер, должен был явиться на прием наравне со всеми сапожниками и
портными...
В доме у меня плач, — не плач, а сплошные вопли! Светопреставление!
Жена убивается, невестка падает в обморок.
— Помилуйте, где же это слыхано! Единственный сын, настоящий,
безусловный, чистый перворазрядник — и без малейшей льготы!
А он, сын то есть, и в ус не дует, как будто не его все это касается:
«Как все, так и я!» Хорохорится, понимаете, шутит, а у самого небось поджилки
трясутся...
Однако велик наш бог! Вводят моего Ицика, извините, голенького, доктор
начинает его осматривать, измерять вдоль и поперек, щупать, трогать. Но что там
смотреть? Никуда он, пес этакий, не годен! (То есть вообще-то он годен, но в
солдаты не годится.) Не хватает двух с половиной вершков в груди! Негоден,
белый билет...
Снова радость, снова торжество:
— Поздравляем! Поздравляем!
— Спасибо! Дай вам бог счастья!
Созвали всю родню, поставили вино, пили-выпивали... Слава тебе господи,
покончили с воинской повинностью!..
Однако опять-таки нашлись друзья-приятели... Отыскался какой-то
негодяй, который в губернию настрочил донос, будто я «смазал»... И что же вы
думаете, не прошло и двух месяцев, как прибывает бумага: губернское присутствие
просит моего Ицика, то есть Алтера, пожаловать еще разок на испытание...
Как вам нравится такая радостная весть? Веселая история! Опять жена
убивается, невестка в обморок падает: помилуйте, как же так! Дважды призывался,
единственный сын, настоящий, безусловный, чистый перворазрядник!
Словом, что тут долго рассказывать: приглашают в губернию, — стало
быть, нельзя быть свиньей — надо ехать... Приезжаем. Я стал бегать туда-сюда,
искать протекции, добрых людей... Но кричи не кричи, поди расскажи кому-нибудь:
единственный сын, нездоровый к тому же... Смеются! А сын? Краше в гроб кладут!
И не потому, что он боится. Наплевать ему, говорит он, на это
освидетельствование. «Если суждено мне служить, — говорит он, — пойду служить!»
Он, видите ли, страдает за нас, наших мучений он видеть не может, особенно его
угнетает, что женщины наши все это так близко к сердцу принимают: как ни
говори, губернское присутствие... Мало ли что? А вдруг... Ведь это же судьба,
так сказать... Лотерея...
Однако велик наш бог! Ввели моего Ицика, то есть Алтера, в губернское
присутствие голенького, извините, в чем мать родила, и снова начали с азов
осматривать его вдоль и поперек, щупать, стукать... Ну, что там смотреть?
Никуда он, пес этакий, не годен (то есть вообще-то он годен, но в солдаты не
годится). Один из членов присутствия попытался, правда, заявить: «Годен!» Но
доктор его тут же оборвал: «Не годен!» И вот один твердит: «Годен!», другой:
«Не годен!» «Годен!» — «Не годен!» Пока сам губернатор не поднялся с места,
посмотрел и сказал:
— Совершенно не годен!
Иначе говоря, ни к черту он не годится! Я тут же отправил домой
телеграмму, конечно иносказательную: «Поздравляю! Товар окончательно
забракован».
И вот должно же на мое счастье случиться так, что моя телеграмма попала
не ко мне домой, а к моему двоюродному брату, однофамильцу, богачу и
порядочной, извините, свинье. Удивительного, правда, тут нет ничего, он торгует
волами, недавно отправил в губернию партию скота и ждал телеграммы — глаза все
проглядел! Можете себе представить, каково у него было на душе, когда ему
вручили мою депешу: «Товар окончательно забракован». Я думал, он съест меня
живьем, когда я вернулся домой. Нахальство? На что способен богач, свинтус,
торгующий волами! Мало того что он перехватывает чужие телеграммы, так я же,
выходит, еще и виноват!..
Теперь вернемся снова к тому времени, когда я, не теперь будь сказано,
жил в Воротиловке, а мой Ицик, то есть Алтер, был еще совсем ребенком.
В один прекрасный день в городе затеяли какую-то ревизию, что ли...
Ходили из дома в дом и переписывали всех от мала до велика: как звать, сколько
лет, сколько детей, мальчиков и девочек, как их зовут... Когда дошло до моего
Ицика и спросили, как его звать, моя жена, дай ей бог здоровья, возьми да и
брякни:
— Алтер!
А переписчику и дела мало: говорят «Алтер», он и записал: «Алтер».
И вот через год после освидетельствования в губернии прибывает новая
весточка: разыскивают моего сына Алтера и приглашают его в Воротиловку —
отбывать воинскую повинность! Вот так история! Даже не снилось! Здравствуйте
пожалуйста! Новая личность — реб Алтер!
Короче говоря, что тут долго рассказывать, — зовут Ицика, то есть
Алтера, снова отбывать воинскую повинность! Жена убивается, невестка падает в
обморок: как же так? Где же это слыхано! Ведь это же — весь мир изъездить из
конца в конец... Единственный сын, чистый, настоящий, безусловный
перворазрядник, должен три раза подряд являться в воинское присутствие! Но
говори по-турецки, говори по-татарски, а толку-то что? Тогда я сунулся к нашему
«обществу», поднял крик и с трудом добился, что десять человек согласились
присягнуть и подписаться в том, что им известно, что Ицик — это Авром-Ицхок, и
что Алтер, Ицик и Авром-Ицхок — это одно и то же лицо!
Получив такую бумагу, я отправился с ней в Воротиловку. Приехал туда —
встречают как дорогого гостя! Как поживаете, реб Иосл? Что поделываете у нас?
Но я говорить не хочу, на что это мне? Лучше, если об этом знать не будут.
— Ничего, — говорю, — мне тут к одному барину надо...
— Насчет чего?
— Насчет проса. Купил просо, дал задаток, а не видать ни проса, ни
задатка; нет, как говорится, ни бычка, ни веревочки!
И отправляюсь прямо в присутствие. Прихожу и застаю там писаря, из тех,
знаете ли... Подаю мою бумагу. А он прочитал, да как вспылит, да как швырнет
бумагу, да как накинется.
— Ступайте, — говорит, — ко всем чертям с вашими именами и со всеми
вашими еврейскими фиглями-миглями! Отвертеться хотите, жиды-мошенники! Авром
превращается у вас в Ицхока, Ицхок — в Ицика, а Ицик — в Алтера! Нет,
голубчики, у нас эти штучки не пройдут! Шахер-махер...
Ну, думаю, коль скоро речь зашла про «шахер-махер», значит он насчет
целкового намекает... Достаю монету и хочу сунуть ему в руку.
— Извините, — говорю я тихонько, — ваше высокоправожительство!..
А он как вскочит с места да как закричит:
— Взятки?!
Сбежались другие писаря и, что тут рассказывать, выставили меня... Вот
несчастье! Надо же было мне напороться на бессребреника!
Положим, это так только говорится: «бессребреник»... Нашел я человечка,
через которого он все-таки берет... Но помогло это, как мертвому припарки. Тем
и кончилось, что есть, мол, у меня еще сын по имени Алтер. Так что извольте его
представить в Воротиловку для отбывания воинской повинности! Хорошо, не правда
ли?
Как я пережил тот год, — сам не пойму! Крепче железа надо быть! Хотя, с
другой стороны, чего я, глупец этакий, боюсь? Призывайте хоть десять раз, —
я-то ведь знаю, что никуда он, пес этакий, не годится! (То есть как сказать...
Вообще-то он годится, но в солдаты не годен.) Тем более что его уже два раза
забраковали. Но опять-таки думаешь: чужой город, в присутствии полно
«бессребреников», — мало ли что может случиться?..
Однако велик наш бог! Мой Алтер, то есть Ицик, снова тянул жребий,
снова явился на прием, и господь бог совершил чудо: Воротиловское присутствие
тоже сказало: «Не годен!» — и выдало ему белый билет. Так что у нас уже, с
божьей помощью, два белых билета!
Приехали домой — радость и веселье! Устроили пир, созвали чуть ли не
весь город, плясали до утра... Кого мне теперь бояться? И кто может сравниться
со мной? Царь!
Теперь вернемся к моему Айзику, царство ему небесное, тому, который в
детстве опрокинул на себя самовар. Сейчас услышите интересную историю.
Понимаете, поди будь пророком и угадай, что замечательный казенный
раввин в Воротиловке забыл вычеркнуть покойного из метрических книг. Оказалось
таким образом, что за мной числится долг — сын Айзик, который обязан
призываться в нынешнем году! Вот так бомба! Несчастье какое-то на мою голову!
Какой может быть Айзик? Тот уже давным-давно на том свете!
Толкую об этом с нашим казенным раввином, советуюсь, как быть? А он
говорит:
— Нехорошо!
— Почему, — говорю, — нехорошо?
— Потому, — отвечает он, — что Айзик и Ицик — одно и то же имя.
— Как же это, умник мой дорогой, Айзик и Ицик одно имя?
— А так, — отвечает он. — Ицик — это Ицхок, Ицхок — это Исак, Исак —
это Изак, а Изак — это Айзик...
Хороша притча, не так ли?
Короче говоря, что тут рассказывать! Требуют Айзика! Душу мне
выматывают, чтобы я представил Айзика в воинское присутствие! Дома снова стон
стоит! Да что там стон — вопли! Причитания! Во-первых, жена вспомнила об
умершем, растревожила старые раны.
— Лучше бы, — говорит она, — он был жив и теперь отбывал бы воинскую
повинность, нежели лежать в земле и чтобы косточки его гнили...
А во-вторых, она боится, а вдруг раввин прав, и на самом деле Ицик —
это Ицхок, Ицхок — это Исак, Исак — Изак, а Изак — Айзик... Что же тогда
делать?
Так говорит жена и убивается, а невестка, как всегда, в обморок падает!
Шутка ли, единственный сын, настоящий, безусловный перворазрядник, три раза
призывался, имеет два белых билета, и все еще не покончил с воинской
повинностью!
Взял я, как говорится, ноги на плечи и поехал в Егупец посоветоваться с
хорошим адвокатом, а заодно прихватил и сына, чтоб побывать у профессора,
послушать, что скажут: годен он или не годен, хотя я и сам хорошо знаю, что
никуда он, пес этакий, не годен (то есть, конечно, вообще-то он годен, но в
солдаты не годится). А когда услышу, что скажет адвокат и что скажет профессор,
я смогу спокойно спать и не думать больше о воинской повинности. Но что же
оказалось? Оказалось, что и адвокаты и профессора сами ни черта не знают. Один
говорит так, а другой — этак; то, что утверждает один, отвергает другой... С
ума можно сойти! Вот послушайте.
Первый адвокат, к которому я попал, оказался каким-то тупоголовым, хотя
и лоб у него большой и лысина во всю голову, хоть тесто на ней раскатывай. Он
никак не мог в толк взять, этот умник, кто такой Алтер, кто такой Ицик, а кто
Авром-Ицхок и кто был Айзик? Рассказываю ему еще и еще раз, что Алтер, Ицик и
Авром-Ицхок — это одно лицо, а Айзик — это тот, который опрокинул на себя
самовар, когда я еще жил в Воротиловке... Ну, думаю, теперь ему уже все ясно, а
он вдруг спрашивает:
— Позвольте, погодите-ка, кто же из них старше: Ицик, Алтер или
Авром-Ицхок?
— Вот тебе и на! — отвечаю. — Ведь я уже, кажется, пятнадцать раз
говорил вам, что Ицик, и Авром-Ицхок, и Алтер — одно лицо, то есть настоящее
его имя — Ицик, или Авром-Ицхок, но зовут его Алтер, это мать прозвала его так.
А Айзик это тот, который опрокинул на себя самовар, когда я еще жил в
Воротиловке...
— Когда же, — говорит он, — то есть в котором году призывался
Авром-Алтер, то есть Ицхок-Айзик?
— Что вы лопочете? Ведь вы же все свалили в одну кучу! Впервые вижу, —
признался я, — чтобы у еврея была такая дурацкая голова на плечах! Говорят же
вам, что Ицхок, и Авром-Ицхок, и Ицик, и Айзик, и Алтер — это одно и то же
лицо! Один человек! Один!
— Тише! — говорит он. — Не кричите, пожалуйста! Чего вы кричите?
Слышите? Он еще в претензии!..
Словом, плюнул я и пошел к другому адвокату. На этот раз попался
адвокат головастый, даже чересчур... Он тер лоб, рассуждал, всячески толковал
законы, доказывал, что «на основании такой-то статьи» межеричское присутствие
вообще не имело права приписывать моего сына. Но, с другой стороны, существует
закон, по которому рекрут, приписанный к одному призывному участку, должен быть
выключен из списков другого участка. И еще имеется такой закон: если одно
присутствие приписало рекрута, а другое его не выписало, то есть не выключило,
то оно обязано его выключить... Однако имеется «кассация», согласно которой
присутствие, которое не желает выключить...
Короче, закон такой и закон другой, одна кассация и другая кассация...
Заморочил он мне голову, и пришлось обратиться к третьему. И наскочил я на
новенького, свежеиспеченного, адвокатишку... Очень приветливый человечек, а
язычок, что колокольчик, — так и заливается. По всему видать, что он учится еще
только говорить: трещит, а сам так и тает от удовольствия. Разговорился он,
разгорячился, речь закатил. Однако перебил я его на самом интересном месте.
— Все это прекрасно! — говорю я. — Вы, конечно, совершенно правы. Но
что мне от ваших причитаний, от того, что вы оплакиваете меня? Вы лучше
посоветуйте, что мне делать с сыном, если его, упаси бог, снова призовут?..
В общем, что тут долго рассказывать, — в конце концов я попал к
настоящему адвокату. Он из старых, он понимает, в чем суть. Рассказал я ему всю
историю от начала до конца, а он сидел, прикрыв глаза, и слушал. Выслушал и
говорит:
— Все? Кончили? Езжайте домой, чепуха! Больше трехсот рублей штрафа вам
платить не придется.
— Это все? — спрашиваю. — Э-ге, если бы я знал, что дело сведется к
тремстам рублям штрафа!.. Я за сына боюсь!
— За какого сына?
— Что значит «за какого»? За Алтера, то есть Ицика.
— А какое отношение это имеет к Ицику?
— Как это «какое отношение»? А вдруг его, упаси бог, еще раз потащат?
— Так ведь у него, говорите вы, белый билет!
— У него два белых билета!
— Так чего же вы хотите?
— Чего мне хотеть? Ничего я не хочу! Я только боюсь: ведь ищут Айзика,
Айзика нет. А так как Алтер, то есть Ицик, записан Авром-Ицхоком, а Ицхок, как
уверяет наш казенный раввин, этот умник, — это Исак, а Исак — это Изак, а Изак
— это Айзик, то ведь могут сказать, что мой Ицик, или Авром-Ицхок, то есть
Алтер, — это и есть Айзик?
— Ну и что же? — отвечает он. — Тем лучше! Если Ицик — это Айзик, так
ведь вам и штрафа платить не придется. Ведь у него же белый билет?
— Два белых билета! Но билеты принадлежат Ицику, а не Айзику.
— Так ведь вы же говорите, что Ицик — это Айзик.
— Кто говорит, что Ицик — это Айзик?
— Да ведь вы же только что сказали, что Ицик — это Айзик!
— Я говорил? Как я могу это сказать, когда Ицик — это Алтер, а Айзик —
это тот, который опрокинул на себя самовар, когда я еще жил в Воротиловке!
Вскипел мой адвокат и гонит меня.
— Ступайте, — говорит, — вы, — говорит, — надоедливый, нудный человек!
Понимаете, что это значит? Это значит, что я — нудный человек. Слышите?
Это я-то нудный?! Я!!!