Конец лета и начало осени 1952 года
вспоминал Буранный Едигей с особым чувством былого счастья. Как по волшебству сбылось
предсказание Едигея. После той страшной жары, от которой даже сарозекские
ящерицы прибегали на порог жилья, спасаясь от солнца, погода внезапно
изменилась уже в середине августа. Схлынула вдруг нестерпимая жара, и
постепенно стала прибывать прохлада, по крайней мере по ночам можно было уже
спокойно спать. Бывает такая благодать в сарозеках, год на год не приходится,
но бывает. Зимы всегда неизменны. Всегда суровы, а лето иной раз п поблажку
дает. Такое случается, когда в высших слоях воздушных течений, как рассказывал
однажды Елизаров, происходят крупные сдвиги, меняются направления небесных рек.
Елизаров любил рассказывать о таких вещах. Он говорил, что наверху протекают
огромные незримые реки с берегами своими и разливами. Эти реки, находясь в беспрерывном
обороте, якобы омывают земной шар. И, вся окутанная ветрами, Земля плывет по
кругам своим, и вот то и есть течение времени. Любопытно было послушать
Елизарова. Таких людей не сыскать, редкой души человек. Уважал его Буранный
Едигей, Елизарова, и тот отвечал ему тем же. Да, так вот, значит, та небесная
река, что приносит подчас в сарозеки облегчительную прохладу в самый зной, она
почему-то снижается со своего потолка и, снижаясь, наталкивается на Гималаи. А
Гималаи-то где, бог знает как далеко, но все равно в масштабах земного шара это
совсем недалеко. Воздушная река наталкивается на Гималаи и дает обратный ход; в
Индию, в Пакистан она не попадает, там жара так и остается жарой, а над
сарозеками растекается обратным ходом, потому что сарозеки, подобно морю,
открытое беспрепятственное пространство... И приносит та река прохладу с
Гималаев...
Но как бы то ни было, поистине отрадная
пора стояла в том году в конце лета и начале осени. Дожди в сарозеках — редкое
явление. Каждый дождь можно запомнить надолго. Но тот дождь запомнил Буранный
Едигей на всю жизнь. Сначала заволокло тучами, даже непривычно было, когда
скрылась вечно пустынная глубина горячего, исстоявшегося сарозекского неба. И
стало парить, духота напряглась невозможная. Едигей в тот день был сцепщиком.
На тупиковой линии разъезда оставались после разгрузки от гравия новой партии
сосновых шпал три платформы. Еще накануне разгрузили. Как всегда, делать
требуют в срочном порядке, а потом оказывается, что не так уж и срочно надобно.
Полсуток после разгрузки платформы стояли в тупике. А на разгрузку все налегли
— Казангап, Абуталип, Зарипа, Укубала, Букей, все, кто не на линии, брошены
были на это срочное дело. Ведь тогда все вручную приходилось делать. Ох и жара
стояла! Надо же, угораздило прибыть этим плат-формам в такую жару. Но раз надо,
то надо. Работали. Укубалу замутило, стало рвать. Не выносила она духа горячих
просмоленных шпал. Пришлось отправить ее домой. А потом женщин всех отпустили —
дома детишки от жары изнывали. Остались мужики, в жилу вытянулись, но доделали
все.
А на другой день, как раз как быть
дождю, порожняк с попутным товарняком на Кумбель возвращался. Пока
маневрировали да сцепляли вагоны, задыхался Едигей от духоты, как в бане
солдатской. Лучше уж солнце жарило бы. А машинист какой-то попался — все тянет
да тянет, в час по чайной ложке. А тут ходи в три погибели под вагонами. И
обложил Едигей того машиниста матом как следует. А тот тем же ответил. Ему тоже
несладко у топки паровозной. От жары одурели. Ушел, слава богу, товарняк. Утащил
порожние платформы. И тут ливень хлынул разом. Прорвало. Земля вздрогнула,
поднялась мигом в пузырях и лужах. И пошел, и пошел дождь, яростный, бешеный,
накопивший запасы прохлады и влаги, если то верно, на снежных хребтах самих
Гималаев... Ух какие Гималаи! Какая мощь! Едигей побежал домой. Зачем, сам не
знает. Просто так. Ведь человек, когда попадает под дождь, всегда бежит домой
или еще под какую крышу. Привычка. А не то зачем было скрываться от такого
дождя? Он понял это и остановился, когда увидел, как вся семья Куттыбаевых —
Абуталип, Зарипа и двое сынишек, Даул и Эрмек,— схватившись за руки, плясала и
прыгала под дождем возле своего барака. И это потрясло Едигея. Не оттого, что
они резвились и радовались дождю. А оттого, что еще перед началом дождя
Абуталип и Зарипа поспешили, широко перешагивая через пути, с работы. Теперь он
понял. Они хотели быть все вместе под дождем, с детьми, всей семьей. Едигею
такое не пришло бы в голову. А они, купаясь в потоках ливня, плясали, шумели,
как гуси залетные на Аральском море! То был праздник для них, отдушина с неба.
Так истосковались, истомились в сарозоках по дождю. И отрадно стало Едигею, и
грустно, и смешно, и жалко было изгоев, цепляющихся за какую-то светлую минуту
на разьевде Боранлы-Буранный.
— Едигей! Давай с нами! — закричал
сквозь потоки дождя Абуталип и замахал руками, как пловец.
— Дядя Едигей! — в свою очередь,
обрадонанно кинулись к нему мальчики.
Младшенький, ему всего-то шел третий
год, Эрмек, любимец Едигея, бежал к нему, раскинув объятия, с широко открытым
ртом, захлебываясь в дожде. Его глаза были полны неописуемой радости, геройства
и озорства. Едигей подхватил его, закружил на руках. И не знал, как поступить
дальше. Он вовсе не собирался включаться в эту семейную игру. Но тут из-за угла
выбежали с громким визгом дочери Едигея — Сауле и Шарапат. Они прибежали на шум
Куттыбаевых. Они тоже были счастливы. «Папа, давай бегать!» — потребовали они.
И это решило колебания Едигея. Теперь они все вместе, объединившись,
буйствовали под нестихающим ливнем.
Едигей не спускал с рук маленького
Эрмека, опасаясь, что тот в суматохе упадет в лужу и захлебнется. Абуталип
посадил к себе на спину его младшенькую — Шарапат. И так они бегали, устроив
для детей потеху. Эрмек подпрыгивал на руках Едигея, кричал вовсю и, когда
захлебывался, быстро и крепко прижимался мокрой мордашкой к шее Едигея. Это
было так трогательно, Едигей несколько раз ловил на себе благодарные, сияющие
взгляды Абуталипа и Зарипы, довольных тем, что их мальчику так славно с дядей
Едигеем. Но Едигею и его девчушкам тоже было очень весело в этой дождевой
кутерьме, затеянной семьей Куттыбаевых. И невольно обратил внимание Едигей,
какой красивой была Зарипа. Дождь разметал ее черные волосы по лицу, шее,
плечам, и, обтекая ее от макушки до пят, ниспадающая вода щедро струилась по
упругому, молодому телу женщины, выделяя ее шею, руки, бедра, икры босых ног. А
глаза сияли радостью, задором. И белые зубы счастливо сверкали.
Для сарозеков дождь — не в коня корм.
Снега постепенно пропитываются в почву. А дождь, какой бы он ни был, как ртуть
на ладони, сбегает с поверхности в овраги да в балки. Взбурлит, прошумит — и
нет его.
Уже через несколько минут при том
большом ливне взыграли ручьи и потоки, сильные, быстрые, вспененные. И тогда
боранлинцы стали бегать и прыгать по ручьям, пускать тазы и корыта по воде.
Старшие ребятишки, Даул и Сауле, даже катались по ручьям в тазах. Пришлось и
младших тоже усаживать в корыта, и они тоже поплыли...
А дождь все шел. Увлеченные плаванием в
тазах, они оказались у самых путей, под насыпью, в начале разъезда. В это время
проходил через Боранлы-Буранный пассажирский состав. Люди, высунувшись чуть ли
не по пояс в настежь открытые окна и двери поезда, глазели на них, на
несчастных чудаков пустыни. Они что-то кричали им вроде: «Эй, не утоните!» —
свистели, смеялись. Уж очень странный, наверно, был вид у них. И поезд
проследовал, омываемый ливнем, унося тех, кто через день или два, может, станет
рассказывать об увиденном, чтобы потешить людей.
Едигей ничего этого не подумал бы, если
бы ему не показалось, что Зарипа плачет. Когда по лицу стекают струи воды как
из ведра, трудно сказать, плачет человек или нет. И все-таки Зарипа плакала.
Она притворялась, что смеется, что ей безумно весело, а сама плакала, сдерживая
всхлипы, перебивая плач смехом и возгласами. Абуталип беспокойно схватил ее за
руку:
— Что с тобой? Тебе плохо? Пошли домой.
— Да нет, я просто икаю,— ответила
Зарипа.
И они снова начали забавлять детей,
торопясь насытиться дарами случайного дождя. Едигею стало не по себе.
Представил, как тяжко, должно быть, сознавать им, что есть другая, отторгнутая
от них жизнь, где дождь не событие, где люди купаются и плавают в чистой,
прозрачной воде, где другие условия, другие развлечения, другие заботы о
детях... И чтобы не смутить Абуталипа и Зарипу, которые, конечно, только ради
детей изображали это веселье, Едигей продолжал поддерживать их забавы...
Навозились, наигрались вдосталь и дети
и взрослые, а дождь еще лил. И тогда они побежали по домам. И, глядя
сочувственно им вслед, любовался Едигей, как бежали Куттыбаевы рядышком, отец,
мать, дети. Все мокрые. Хоть один день счастья в сарозеках.
Держа младшую на руках, старшую дочь за
руку, Едигей появился на пороге. Укубала испуганно всплеснула при виде их
руками:
— Ой, да что с вами? На кого же вы
похожи?
— Не пугайся, мать,— успокоил жену
Едигей и рассмеялся.— Когда атан пьянеет, он играет со своими тайлаками*.
* Тайлак — детеныш верблюда
— То-то, я гляжу, уподобился,—
усмехнулась укоризненно Укубала.— Ну раздевайся, не стойте, как мокрые курицы.
Дождь перестал, но он еще проливался
где-то по сарозекским окраинам до самого рассвета, судя по тому, что доносились
средь ночи глухие перекаты отдаленного грома. Едигей несколько раз просыпался
от этого. И удивлялся. На Аральском море, бывало, гроза над головой грохочет— и
то спалось. Ну, там другое дело — грозы там частые. Просыпаясь, угадывал Едигей
сквозь смеженные веки, как отража-лись в окнах мигающим сполохом далекие,
размытые зарницы, вспыхивавшие в степи в разных местах.
Снилось той ночью Буранному Едигею, что
опять он на фронте под обстрелом лежит. Но снаряды падали бесшумно. Взрывы
беззвучно взмывали в воздух и застывали черными выплесками, медленно и тягостно
опадая. Один из таких взрывов подбросил его вверх, и он падал очень долго,
падал с замирающим сердцем в жуткую пустоту. Потом он бежал в атаку, очень
много их было, солдат в серых шинелях, поднявшихся в атаку, но лиц не различить
было, казалось, просто шинели бежали сами по себе с автоматами в руках. И когда
шинели закричали «ура!», на пути перед Едигеем возникла мокрая от дождя,
смеющаяся Зарипа. Это было удивительно. В ситцевом платьице, с разметанными
волосами, в потоках воды, стекающих по лицу, она смеялась безостановочно.
Едигею некогда было задерживаться, он помнил, что шел в атаку. «Почему ты так
смеешься, Зарипа? Это не к добру»,— сказал Едигей. «А я не смеюсь, я плачу»,—
ответила она и продолжала смеяться под струями дождя...
На другой день он хотел рассказать об
этом сне Абуталипу и ей. Но раздумал, нехорошим показался сон. Зачем лишний раз
расстраивать людей...
После этого великого дождя опрокинулась
жара в сарозеках, или, как говорил Казангап, кончились взятки лета. Были еще
знойные дни, но уже терпимее. И отсюда постепенно началась предосенняя благодать
сарозекская. Избавилась от изнуряющей жары и боранлинская детвора. Ожили, опять
зазвенели их голоса. А тут передали на разъезд с Кумбеля, что прибыли на
станцию кызыл-ординские арбузы и дыни. И что, мол, как желают боранлинцы — им
могут прислать их долю или пусть сами приедут заберут. Этим и воспользовался
Едигей. Убедил начальника разъезда, что надо самим поехать, а то ведь пришлют —
на тебе, боже, что нам негоже. Тот согласился. Хорошо, говорит, поезжайте с
Куттыбаевым и выберите что получше. Этого и надо было Едигею. Хотелось вывезти
Абуталипа и Зарипу с детьми хоть на один день из Боранлы-Буранного. Да и самим
не мешало проветриться. И отправились они, две семьи со всей детворой, рано
утром на попутном составе в Кумбель. Приоделись. То-то было славно. Детям
казалось, что они едут в сказочную страну. Всю дорогу ликовали, расспрашивали:
а деревья там растут? Растут. А трава там есть зеленая? Есть — и зеленая. И
цветы даже есть А дома большие, и машины бегают по улицам? А арбузов и дынь там
сколько хочешь? А мороженое там есть? А там есть море?
Ветер захлестывал в товарный вагон,
струился ровным приятным потоком в приоткрытые двери, загороженные деревянным
щитом на всякий случай, чтобы ребята не вывалились, хотя на самом проходе у
края сидели на порожних ящиках Едигей с Абуталипом. Разговоры вели разные да
отвечали на детские вопросы. Доволен был Буранный Едигей, что ехали они вместе,
что погода хорошая, что дети веселые, но больше всего рад был Едигей не за
малышей, а за Абуталипа и Зарипу. Просветлели их лица. Освободились,
расковались люди на какое-то время хотя бы от постоянной озабоченности,
внутренней подавленности.
Приятно было видеть — Зарипа и Укубала
задушевно беседовали о разных делах житейских. И были счастливы. Ведь так и
должно быть, много ли надо людям... Очень хотелось Едигею, чтобы позабылись все
невзгоды Куттыбаевыми, чтобы сумели они укрепиться, приспособиться к их
боранлинской жизни, коли другого выбора не предстояло. Лестно было также
Едигею, что Абуталип сидел рядом, касаясь плечом его плеча, зная, что на Едигея
можно положиться и что они хорошо понимают друг друга без лишних слов, не
затрагивая в суете болезненные темы, о которых не стоило походя говорить. Ценил
Едигей в Абуталипе ум, сдержанность, но больше всего привязанность к семье,
ради которой жил Абуталип, не сдавался, черпая в том силу. Прислушиваясь к
высказываниям Абуталипа, Едигей приходил к выводу, что самое лучшее, что может
человек сделать для других, так это воспитать в своей семье достойных детей. И
не с чьей-то помощью, а самому изо дня в день, шаг за шагом вкладывать в это
дело всего себя, быть, насколько можно, вместе с детьми.
Вот уж, казалось бы, где только не
учили Сабитжана, с самых малых лет по интернатам, по институтам и по разным
курсам повышений. Бедный Казангап все, что добывал-зарабатывал, отдавал сыну,
чтобы не хуже других жилось-былось его Сабитжану,— а что толку? Знать-то все
знает, а никчемный и есть никчемный.
Вот и думалось тогда по пути Едигею,
когда они вместе ехали за арбузами да дынями на Кумбель, что ежели нет лучшего
выхода, то стоит Абуталипу Куттыбаеву обосноваться как следует в
Боранлы-Буранном. Хозяйство налаживать свое, скотом обзавестись и поднимать,
сыновей среди сарозеков как сможет и сколько сможет. Правда, учить уму-разуму
он его не стал, но понял из разговора, что и Абуталип к тому склонен, что есть
такое намерение. Интересовался он, как картошкой запастись, где валенки купить
на зиму жене да детям, сам, мол, в сапогах похожу. Да еще расспрашивал, есть ли
библиотека в Кумбеле и дают ли книги на разъезды для пользования.
К вечеру того дня опять же на попутном
товарняке вернулись домой с дынями и арбузами, выделенными орсом для
боранлинцев. Дети, конечно, притомились к вечеру, но были довольны очень.
Повидали мир на Кумбеле, игрушек накупили, мороженое ели и всякое прочее. Да,
случилось одно небольшое происшествие в станционной парикмахерской. Решили
подстричь ребят. А когда очередь дошла до Эрмека, тут поднялся такой крик и
плач, что сладу не было никакого с мальчишкой. Умаялись все, а он боится,
вырывается, кричит, отца зовет. Абуталип отошел было в тот момент в магазин
рядом. Зарипа не знала, что делать, и краснела и бледнела от стыда. И все
оправдывалась, что от рождения еще ни разу не стригли ребенка, жалели — уж
очень красивые, кудрявые волосы были у малыша. А и в самом деле, волос рос у
Эрмека отменный, густой и вьющийся, в мать пошел, и вообще он был похож на
Зарипу: как вымоют голову и расчешут кудри — одно загляденье.
На что уж пошли, Укубала разрешила
подрезать волосы Сауле: вот, мол, смотри, девочка и то не боится. Это, кажется,
возымело какое-то действие, но как только парикмахер взял в руки машинку, так
снова крик и рев, Эрмек вырвался, и тут как раз в дверях появился Абуталип.
Эрмек бросился к отцу. Отец приподнял его и крепко прижал к себе, понял, что не
стоит мучить ребенка.
— Извините,— сказал он парикмахеру.—
Как-нибудь в другой раз. Соберемся с духом и тогда... Не к спеху... В другой
раз...
В ходе чрезвычайного заседания
особоуполномоченных комиссий на борту авианосца «Конвенция» по обоюдному
согласию сторон на орбитальную станцию «Паритет» пошла еще одна кодированная
радиограмма, предназначенная для передачи паритет-космонавтам 1-2 и 2-1,
находящимся на планете внеземной цивилизации,— категорически не предпринимать
никаких действий, находиться на месте до особого указания Обценупра.
Заседание продолжалось по-прежнему при
закрытых дверях. Авианосец «Конвенция» по-прежнему находился на своем месте в
Тихом океане, южнее Алеутов, на строго одинаковом расстоянии по воздуху между
Сан-Франциско и Владивостоком.
По-прежнему никто еще в мире не знал,
что произошло величайшее межгалактическое событие — в системе светила Держатель
открыта планета внеземной цивилизации, разумные существа которой предлагали
установить контакт с землянами.
На чрезвычайном заседании стороны
дебатировали все «за» и «против» столь необычной и неожиданной проблемы. На
столе перед каждым членом комиссий, помимо прочих подсобных материалов, лежало
досье с полным текстом посланий паритет-космонавтов 1-2 и 2-1. Изучалась каждая
мысль, каждое слово документов. Любая деталь, приводимая как факт устройства
разумной жизни на планете Лесная Грудь, рассматривалась прежде всего с точки
зрения возможных последствий, совместимости или несовместимости с земным опытом
цивилизации и с интересами ведущих стран планеты... С такого рода проблемами
еще никому из людей не приходилось сталкиваться. И вопрос требовалось решать
экстренно...
На Тихом океане по-прежнему штормило
вполсилы...
После того как семья Куттыбаевых
пережила самую страшную пору сарозскского летнего пекла и не схватилась в
отчаянии за пожитки, не двинулась из Боранлы-Буранного куда угодно, только бы
прочь, боранлинцы поняли, что эта семья останется здесь. Заметно приободрился,
вернее, втянулся в боранлинскую лямку Абуталип Куттыбаев. Ну, конечно, обвык,
освоился с условиями жизни на разъезде. Как любой и каждый, вправе был и он
сказать, что Боранлы — самое гиблое место на свете, если даже воду приходилось
привозить в цистерне по железной дороге и для питья и для всех прочих нужд, а
кому хочется испить свежей, настоящей водицы, тот должен оседлать верблюда и
отправиться с бурдюками к колодцу за тридевять земель, на что, кроме Едигея и
Казангапа, никто и не отваживался.
Да, так было еще в пятьдесят втором
году и вплоть до шестидесятых, пока не установили на разъезде глубинную
электроветровую водокачку. Но тогда об этом еще и не мечтали. И, несмотря на
все это, Абуталип никогда не клял, не поносил ни разъезд Боранлы-Буранный, ни
сарозекскую местность эту. Воспринимал худое как худое, хорошее как хорошее. В
конце концов земля эта ни в чем и ни перед кем не была виновата. Человек сам
должен был решать, жить ему здесь или не жить...
И на этой земле люди старались
устроиться как можно удобней. Когда Куттыбаевы пришли к окончательному
убеждению, что место их здесь, на Боранлы-Буранном, и что дальше им некуда
податься, а необходимо устраиваться поосновательней, то времени не стало
хватать на домашние дела. Само собой, каждый день или каждую смену полагалось
отработать, но и в свободное время забот оказалось невпроворот. Закрутился,
запарился Абуталип, когда принялся готовить жилье к зиме — печку перекладывал,
дверь утеплял, рамы подгонял и прилаживал. Сноровки к таким делам особой у него
не было, но Едигей и инструментом и материалом помогал, не оставлял его одного.
А когда стали рыть погреб возле сарайчика, то и Казангап не остался в стороне.
Втроем устроили небольшой погреб, сделали перекрытие из старых шпал, соломой,
глиной сверху привалили, крышку сколотили наипрочнейшую, чтобы чья-либо скотина
вдруг не провалилась в погреб. И что бы они ни делали, сновали и крутились под
руками сынки абуталиповские. Пусть и мешали порой, но так веселей и милей было.
Стали Едигей с Казангапом подумывать, как помочь Абуталипу хозяйством обзавестись,
уже кое-что прикинули. Решили с весны выделить ему дойную верблюдицу. Главное,
чтобы он доить научился. Ведь это не корова. Верблюдицу надо доить стоя. Ходить
за ней по степи и, главное, сосунка сберегать, подпускать его к вымени вовремя
и вовремя отнимать. Забот о нем немало. Тоже надо знать, что к чему...
Но больше всего радовало Буранного
Едигея, что Абуталип не только за хозяйство принялся, не только постоянно с
детьми обеих семей возился, учил с Зарипой их читать и рисовать, но, более
того, пересиливая, превозмогая боранлинскую глухомань, еще и собой занялся.
Ведь Абуталип Куттыбаев был образованным человеком. Книги читать, делать
какие-то свои записи — это просто было ему необходимо. Втайне Едигей гордился
тем, что имел такого друга. Потому и тянулся к нему. И с Елизаровым,
сарозекским геологом, часто бывавшим в этих местах, тоже ведь дружба возникла
не случайно. Уважал Едигей ученых, много знающих людей. Абуталип тоже много
знал. Просто он старался меньше размышлять вслух. Но был у них однажды разговор
серьезный.
Возвращались к вечеру с путевых работ.
В тот день они противоснежные щиты устанавливали на седьмом километре, где
всегда заносы бушуют. Хотя осень еще только входила в силу, однако к зиме
требовалось готовиться заблаговременно. Так вот, шли они домой. Хороший,
светлый вечер установился, к разговору располагал. В такие вечера сарозекские
окрестности, как дно Аральского моря с лодки в тихую погоду, лишь призрачно
угадываются в дымке заката.
— А что, Абу, номерами, как ни пройду
мимо, голова твоя все над подоконником торчит. Пишешь что-то или чинишь что-то
— лампа рядом? — спросил Едигей.
— Так это просто все,— охотно отозвался
Абуталип, перекладывая лопату с одного плеча на другое.— Письменного стола у
меня нет. Вот как только сорванцы мои улягутся, Зарипа читает что-нибудь, а я
записываю кое-что, пока в памяти,— войну и, главное, мои югославские годы.
Время идет, былое отодвигается все дальше.— Он помолчал.— Я все думаю, что могу
сделать для своих детей. Кормить, поить, воспитывать — это само собой. Сколько
смогу, столько смогу. Я прошел и испытал столько, сколько другому, дай бог, за
сто лет не придется, я еще живу и дышу, не зря, должно быть, судьба
предоставляет мне такую возможность. Может быть, для того, чтобы я что-то
сказал, в первую очередь своим детям. И мне положено отчитаться перед ними за
свою жизнь, поскольку я породил их на свет, я так понимаю. Конечно, есть общая
истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание. А оно уйдет с нами.
Когда человек проходит круги между жизнью и смертью в мировой сшибке сил и его
могли по меньшей мере сто раз убить, а он выживает, то многое дается ему
познать — добро и зло, истину и ложь...
— Постой, одно не пойму,— удивленно
перебил его Едигей.— Может, ты и верные вещи говоришь, но сынки твои малыши,
сопляки еще, парикмахерской машинки боятся — что они поймут?
— Потому и записываю. Для них хочу
сохранить. Буду жив или нет, никому не знать наперед. Вот третьего дня
задумался, как дурак, чуть под состав не попал. Казангап успел. Столкнул с
места. Да заругался потом страшно: пусть, говорит, дети твои сегодня на коленях
господа бога благодарят.
— И верно. Я тебе давно говорил. И
Зарипе говорил,— возмутился, в свою очередь, Едигей и воспользовался случаем,
чтобы еще раз высказать свои опасения.— Что ты ходишь по путям так, точно
паровоз должен с рельсов сворачивать, дорогу тебе уступать? Грамотный человек,
сколько можно тебе говорить? Ты теперь железнодорожник, а ходишь как на базаре.
Попадешь, не шути.
— Ну, если такое случится, сам буду виноват,—
мрачно согласился он.— Но ты все-таки послушай меня, потом будешь выговаривать.
— Да я так, к слову, говори.
— В прежние времена люди детям
наследство оставляли. К добру ли, к худу ли оставалось то наследство — когда
как. Сколько книг об этом написано, сказок, в театрах сколько пьес играют о тех
временах, как делили наследство и что потом сталось с наследниками. А почему?
Потому что наследства эти большей частью несправедливо возникали, на чужих
тяготах да чужими трудами, на обмане, оттого изначально таят они в себе зло,
грех, несправедливость. А я утешаю себя тем, что мы, слава богу, избавлены от
этого. Мое наследство вреда никому не причинит. Это лишь мой дух, мои записи
будут, а в них все, что я понял и вынес из войны. Большего богатства для детей
у меня нет. Здесь, в сарозскских пустынях, пришел я к этой мысли. Жизнь все
время оттесняла меня сюда, чтобы я затерялся, исчез, а я запишу для них все,
что думаю-гадаю, и в них, в детях своих, состоюсь когда-нибудь. То, чего не
удалось мне, может быть, достигнут они... А жить им придется потрудней, чем
нам. Так пусть набираются ума смолоду...
Некоторое время они шли молча, каждый
занятый своими мыслями. Странно было Едигею слышать такие речи. Подивился он, что
можно, оказывается, и эдак понимать свою суть на земле. И все-таки он решил
выяснить то, что его поразило:
— Все думают, вон по радио говорят, что
детям нашим будет жить лучше и легче, а тебе кажется, что им придется
потрудней, чем нам. Атомная война будет, потому, что ли?
— Да нет, не только поэтому. Войны,
может, и не будет, а если и будет, то не скоро. Не о хлебе речь идет. Просто
колесо времени убыстряется. Им придется до всего самим доходить, своим умом, и
за нас отвечать отчасти задним числом. А мыслить всегда тяжко. Потому им
придется труднее, чем нам.
Едигей не стал уточнять, почему он
считает, что мыслить всегда тяжко. И напрасно не стал, впослед-ствии очень
сожалел, вспоминая этот разговор. Надо было порасспросить, выведать, в чем тут
смысл...
— Я к чему это говорю,— как бы
отзываясь на сомнения Едигея, продолжал Абуталип.— Для малых детей взрослые
всегда кажутся умными, авторитетными. Вырастут, смотрят — а учителя-то, мы то
есть, не так уж много знали и не такие уж умные, как казалось. Над ними и
посмеяться можно, порой даже жалкими кажутся им постаревшие наставники. Колесо
времени все быстрее и быстрее раскручивается. И, однако, о себе мы сами должны
сказать последнее слово. Наши предки пытались делать это в сказаниях. Хотели
доказать потомкам, какими они были великими. И мы судим теперь о них по их
духу. Вот я и делаю что могу для подрастающих сыновой. Мои сказания — мои
военные годы. Пишу для них свои партизанские тетради. Все как было, что видел и
пережил. Пригодятся, когда подрастут. Но кроме этого тоже есть задумки
кое-какие. В сарозеках придется им расти. Опять же, когда подрастут, пусть не
думают, что на пустом месте жили. Песни наши записал старинные, их ведь тоже
потом не сыщешь. Песня в моем понимании — весть из прошлого. Укубала твоя много
их знает, оказывается. И еще обещала припомнить.
— Ну а как же! Все-таки аральская
родом! — сразу возгордился Едигей.— Аральские казахи у моря. А на море петь
хорошо. Море, оно всё понимает. Что ни скажешь — от души и все к ладу на море.
— А это ты верно сказал, точно.
Перечитал недавно записанное — чуть до слез с Зарипой не дошли. До чего красиво
пели в старину! Каждая песня — целая история. Так и видишь тех людей. И хочется
с ними быть душа в душу. И страдать и любить, как они. Вот ведь какую память остави-ли
по себе. Я и Казангапову Букей сагитировал уже — вспоминай, говорю, свои
каракалпакские песни, запишу в отдельную тетрадь. Будет у нас каракалпакская
тетрадь...
И так они шли не спеша вдоль
железнодорожной линии. Редкий час выдался. Облегченно, как протяжный вздох,
замирал умиротворенный конец дня той предосенней поры. Казалось бы, ни лесов,
ни рек, ни полей в сарозеках, но угасающее солнце создавало впечатление
наполненности степи благодаря неуловимому движению света и тени по открытому
лику земли. Смутная, текучая синева захватывающего дух простора возвышала
мысли, вызывала желание долго жить и много думать...
— Слушай, Едигей,— заговорил снова
Абуталип, вспомнив о том, что мысленно отложил и к чему должен был вернуться
при случае.— Давно собираюсь спросить. Птица Доненбай. Как ты думаешь, наверно,
есть такая птица в природе, которая так и называется — Доненбай. Тебе не
приходилось встречать такую птицу?
— Так это же легенда.
— Понимаю. Но часто бывает, когда
легенда подтверждается былью, тем, что есть в жизни. Ну вот, например, есть
такая птица иволга, которая у нас в Семиречье целый день распевает в горных
садах и все спрашивает: «Кто мой жених?» Так тут просто игра, созвучие. И есть
сказка об этом, почему она так поет. Вот я и думаю: нет ли такого созвучия и в
этой истории? Может быть, существует в степи какая-то птица, которая кричит
что-то похожее на имя человека Доненбай, и потому она оказалась в легенде?
— Нет, не знаю. Не думал об этом, что
так,— засомневался Едигей.— Однако сколько уже езжу по здешним местам вдоль и
поперек, но такой птицы не встречал. Должно быть, ее и нет.
— Возможно,— задумчиво отозвался
Абуталип.
— А что, если нет такой птицы, так,
выходит, все это неправда? — обеспокоился Едигей.
— Нет, почему же. Потому и стоит
кладбище Ана-Бейит, и что-то здесь было. И еще я думаю почему-то, что такая
птица есть. И ее кто-нибудь когда-нибудь встретит. Для детей я так и запишу.
— Ну, если для детишек,— неуверенно
обронил Едигей,— тогда можно...
На памяти Буранного Едигея только два
человека в свое время записывали сарозекскую легенду о Найман-Ане на бумагу.
Вначале Абуталип Куттыбаев записал ее для своих детей на те времена, когда они
подрастут, это было в конце пятьдесят второго года. Рукопись та пропала.
Сколько горя пришлось натерпеться после этого. До того ли было! Несколько лет
спустя, году в пятьдесят седьмом, записал ее Елизаров Афанасий Иванович. Теперь
его нет, Елизарова. А рукопись, кто его знает, наверно, в его бумагах осталась
в Алма-Ате... И тот и другой записывали ее главным образом из уст Казангапа.
Едигей присутствовал при том, но больше в качестве подсказчика-напоминателя и
своего рода комментатора.
«Вот тебе и годы! Когда все это
было-то, бог ты мой!» — думал Буранный Едигей, покачива-ясь между горбами
укрытого попоной Каранара. Теперь он вез самого Казангапа на кладбище
Ана-Бейит. Круг как бы замыкался. Сказитель легенды теперь уже сам должен был
обрести последнее упокоение на кладбище, историю которого хранил и передавал
другим.
«Остались только мы — я и Ана-Бейит. Да
и мне скоро предстоит прибыть сюда. Место свое занять. Дело идет к этому»,—
тоскливо размышлял по пути Едигей, все так же возглавляя на верблюде странную
похоронную процессию, следовавшую за ним по степи на тракторе с прице-пом и на
замыкающем колесном экскаваторе «Беларусь». Рыжий пес Жолбарс, самовольно
примкнувший к похоронам, позволял себе находиться то в голове, то в хвосте
процессии, то сбоку, а то и отлучался ненадолго... Хвост он держал по-хозяйски
твердо и по сторонам поглядывал деловито...
Солнце уже поднялось на макушку,
полдень вступал. До кладбища Ана-Бейит оставалось не так много...